«Гибель Запада» и другие мемы. Из истории расхожих идей и словесных формул

Самим себе русские критики Шпенглера отводили роль привилегированных наблюдателей западной жизни, обладающих истинным ее знанием и потому способных открыть Западу тайну его исторической судьбы. «Мы находимся в более благоприятном положении, чем Шпенглер и люди Запада, – писал, например, Бердяев. – Для нас западная культура проницаема и постижима. Душа Европы не представляется нам далекой и непонятной душой. Мы с ней во внутреннем общении, мы чувствуем в себе ее энергию»[105]. Поэтому, попадая на Запад, русские интеллигенты мыслили себя носителями спасительной религиозной идеи, посланниками, призванными передать европейским «братьям» обретенное в страданиях знание. «Европе, разочарованной, изверившейся, проеденной скепсисом старухе, мы принесли юношеский жар веры, – писал, например Сергей Горный, – <…> этой Европе, уже усталой, уже чуть-чуть блазированной <…> мы вынесли свечечки из часовни: – большую свечу из Ясной Поляны и маленькую Алеши Карамазова или того мальчика, „который плакал в темноте детскими слезинками и молил своего Боженьку“. Мы вынесли свою веру»[106]. Ему вторил либеральный журналист Борис Мирский (Миркин-Герцевич): «…мы видим, что Россия нужна не только нам, что она нужна Европе, и что без нее царит смятение, чувствуется неустойчивость, какая-то вселенская тягость, в которой слышится мучительный неосознанный вздох оставшегося без России Запада»[107]. Однако все надежды на диалог с западной мыслью оказались тщетными, ибо она либо игнорировала новоявленных учителей, либо – в левом, социалистическом варианте – сочувствовала большевикам, третируя эмигрантов как представителей старого режима. «Нас все равно никто не слушает <…> Европа не понимает России», – жаловался тот же Мирский. «Мы чувствуем себя среди европейцев, как Сократ среди своих соотечественников, у которых он хотел чему-нибудь научиться, пока не признал, что он мудрее всех, потому что он, ничего не зная, по крайней мере отдает себе отчет в своем неведении, тогда как все остальные, ничего не зная, не знают даже своей собственной духовной нищеты», – констатировал Франк в книге «Крушение кумиров» (1923), написанной вскоре после переезда в Германию[108].

Несовпадение ожиданий с реальностью приводит русских эмигрантов к горькому разочарованию в современном Западе и к возобновлению эсхатологических пророчеств о его судьбе. Многие из них как бы повторили путь Герцена, быстро превратившись из защитников европейской культуры в ее пристрастных судей. Если в 1920 году Михаил Цетлин (Амари), оказавшись в Париже, еще мог сравнивать себя с Одиссеем, вернувшимся на родную Итаку:

Как Одиссей к Пенелопе,
Своей супруге любимой,
Так я возвратился к Европе,
Изгнания ветром гонимый[109],

то лирический герой-изгнанник лучшего стихотворения Юрия Терапиано «По утрам читаю Гомера…» (1935) – это Одиссей в чужих краях, выброшенный на пустынный феакийский берег, где его, в отличие от мифологического прототипа, не ждет спасительница Навзикая («Полдень. Время остановилось. / Солнце жжет, волны бьются о берег. / Где теперь ты живешь, Навзикая? – / Мяч твой катится по траве»). Более того, герой Терапиано знает то, о чем не подозревают безмятежно гуляющие по Люксембургскому саду французы, которые «лишь по привычке»

…движутся, любят, верят,
Ждут чего-то, хотят утешенья
И не знают, что главное – было,
Что давно уж Архангел Божий
Над часами каменной башни
Опустился – и вылилась чаша
Прошлых, будущих и небывших,
Слез, вражды, обид и страстей,
Дел жестоких и милосердных…[110]

Иными словами, Терапиано убежден, что современный Запад, сам того не зная, уже вступил в предфинальную стадию апокалипсического сценария, когда «Седьмой ангел вылил чашу свою на воздух: и из храма раздался громкий голос, говорящий: совершилось!» (Откр 16: 17). О том же в 1932 году писал Борис Поплавский:

Мы живем ныне уже не в истории, а в эсхатологии и даже самые грязные газеты это смутно понимают. Что же делать художникам, писателям, скульпторам, композиторам? Вывод прост: следует всеми силами будить, трясти и даже мучить Европу, чтобы она в эти последние годы перед бесповоротною гибелью очнулась вдруг…[111]