«Гибель Запада» и другие мемы. Из истории расхожих идей и словесных формул

То, что Семен Франк назвал «раздражением против всего зла современной европейской жизни», естественно, находило выражение и в эмигрантской поэзии. Хотя западная тема в ней по значимости уступает темам ностальгическим и собственно лирическим, «современная европейская жизнь» у поэтов-эмигрантов первой волны чаще изображается в негативном или апокалипсическом свете. Радоваться тому, как в Париже «aфиши клеили и жарили каштаны», или поднимать тост за «Полей Елисейских бензин, / За розу в кабине рольс-ройса и масло парижских картин», как видно, мог лишь поэт, навсегда отторгнутый от западного быта и застрявший «в черном бархате советской ночи». Особо важную роль в формировании устойчивого негативного образа Запада сыграла книга Владислава Ходасевича «Европейская ночь»[119], которая наделяет западные мегалополисы, Берлин и Париж, примерно теми же свойствами «демонической каменной пустыни», что и Шпенглер, – безжизненностью, пошлостью, бесплодием, однообразием, «сухой», то есть не связанной с продолжением рода, сексуальной распущенностью, подавленностью человеческого «я», отсутствием смысла. Само заглавие книги (ср. также во втором стихотворении цикла «У моря»: «Под европейской ночью черной / Заламывает руки он»), отвечающее на «советскую ночь» Мандельштама[120] и отсылающее к эсхатологическому пророчеству Хомякова («Здесь [то есть на Западе] будет мрак глубок»), стало расхожей формулой в эмигрантском антизападном дискурсе. Так, Терапиано, выразитель общих мест парижской литературной эмиграции, в рецензии на роман Селина «Путешествие в глубь ночи» писал: «Эта ночь на Западе пока – без исхода. Как на двери ада, над западным человечеством надпись: „оставь надежду“; и эту надпись нечем стереть»[121]. Вспоминая в мемуарной книге «Поля Елисейские» предвоенный Париж, Василий Яновский прямо использует формулу Ходасевича: «…тени близкой европейской ночи уже покрывали наш старый эмигрантский мир»[122].

Из поэтов, развивавших европейскую тему в апокалипсическом ключе, следует упомянуть прежде всего двоих – Бориса Поплавского и Антонина Ладинского. Первый из них, как мы помним, верил, что современный мир существует не в истории, а в эсхатологии, и записывал в дневнике: «Темы: смерть Европы – под шум пропеллеров своих полярных экспедиций, под пение тысячи граммофонов, под прекрасные и идиотские улыбки своих королев красоты»[123]. Конец мира в стихах Поплавского чаще всего ассоциируется с кораблекрушениями[124]. Фантасмагорические образы проваливающихся в полярную бездну кораблей, восходящие к прозе Эдгара По («Рукопись, найденная в бутылке», «Низвержение в Мальстрем», «История Артура Гордона Пима из Нантакета»), Поплавский соединяет с аллюзиями на реальные, но окруженные легендами катастрофы первых десятилетий ХХ века – на гибель полярных экспедиций и особенно на трагедию «Титаника», которая была понята современниками символически, как предвестье грядущих исторических катаклизмов[125]. Приведу лишь несколько примеров из сборника «Флаги»:

И прожектор ложится на плоскую воду
И еще полминуты горит под водой.
Металлический дом, точно колокол духов,
Опускается тихо звонит в синеве

И айсберг проплывает над местом крушенья
Как Венера Милосская в белом трико.

(«Отрицательный полюс молчит и сияет…»)[126]

И было все на малой глубине,
Куда еще доходит яркий свет.
Вот тонем мы, вот мы стоим на дне.
Нам медный граммофон поет привет.

(«Paysage d’enfer»)[127]

Мыс Доброй Надежды. Мы с доброй надеждой
                                                     тебя покидали,
Но море чернело, и красный закат холодов
Стоял над кормою, где пассажиры рыдали,
И призрак Титаника нас провожал среди льдов. <…>

Мы погибали в таинственных южных морях,
Волны хлестали, смывая шезлонги и лодки.
Мы целовались, корабль опускался во мрак.
В трюме кричал арестант, сотрясая колодки…

…(«Рукопись, найденная в бутылке»)[128]