«Гибель Запада» и другие мемы. Из истории расхожих идей и словесных формул

Осенью 1949 года Иваск переехал из Германии в США и начал сотрудничать с «Новым журналом», где продолжил при каждом удобном случае поминать Серебряный век. Так, в статье «О послевоенной эмигрантской поэзии» (1950) он делает это трижды. Обсуждая новые стихи Анны Присмановой, которая, по его словам, «пытается приспособить для своих целей трехсложные некрасовские размеры и переделывает на свой лад (остранняет, как сказали бы формалисты школы Виктора Шкловского) некрасовский язык», Иваск замечает: «Эти попытки вполне закономерны после каждой большой поэтической эпохи. Ведь за нами Серебряный век русской поэзии, и давно уже чувствуется, что мы в каком-то лирическом тупике. По-видимому, поэзия должна стать более прозаической, и по языку, и по темам»[420]. При этом он признает, что «благодаря традициям (все слабеющим) Серебряного века, эмигрантские поэты обычно достигают общеобязательного культурного опыта», и хвалит Ольгу Анстей, поэта из «бывших советских» за то, что она «почти владеет культурой стиха Серебряного века»[421]. В следующем номере «Нового журнала» Иваск рецензирует поэтический сборник Дмитрия Кленовского и опять не обходится без упоминания о Серебряном веке: «Кленовский вырос в Царском Селе, знал Гумилева, начал писать стихи более тридцати лет назад, печатался редко, и вот, наконец, выпустил книгу итогов. Стихи – прекрасные. В них слышатся отголоски столь рано оборвавшегося Серебряного века русской поэзии. Но голос у Кленовского – свой: тихий, мелодический, слегка надтреснутый»[422].

К этому времени определение русской предреволюционной культуры как Серебряного века уже было знакомо не только русским, но и франкоязычным читателям, интересующимся Россией, ибо так называлась глава («L’âge d’argent») в книге Владимира Вейдле «Russie absente et presente» («Россия отсутствующая и присутствующая»), вышедшей в Париже в 1949 году, одновременно со статьей Иваска. В ней Вейдле расширил и конкретизировал свое описание Серебряного века из эссе «Три России», упомянув многие его достижения и культурные институции: «Мир искусства», МХТ, театр Мейерхольда, балет Дягилева; поэзию символистов двух поколений, акмеистов, Ходасевича, Бунина; прозу Андрея Белого, Сологуба, Ремизова, Кузмина, Зайцева; музыку Скрябина и Стравинского; выставки икон и нового искусства. Серебряный век, писал Вейдле, был отмечен очень высоким уровнем культуры, новыми эстетическими идеями и художественными формами, новым отношением к культурному наследию – возрождением Пушкина, переоценкой Баратынского и Тютчева, нетрадиционными прочтениями Гоголя и Достоевского, интересом к церковной архитектуре и иконописи и, главное, стремлением к сближению с Западом. Его затопили волны социальных потрясений, но участь Серебряного века не была мгновенной: в слабой спорадической форме он дотянул в СССР примерно до 1930 года, а среди эмигрантов еще длится[423].

В 1952 году в США был издан перевод книги Вейдле[424], который получил недурную прессу. Симптоматично, что по крайней мере два американских рецензента подхватили у Вейдле выражение «Серебряный век» («Silver age»)[425]. Таким образом, тщаниями Тхоржевского, Иваска и Вейдле значение выражения нормализовалось не к концу, а к началу 1950-х годов, когда оно получило статус историко-литературного и историко-культурного термина и прочно вошло в обиход эмигрантской критики и западной славистики[426].

Как мы знаем из книги Ронена, далеко не все знатоки русской литературы нашли этот термин удачным[427]. Самым его непримиримым противником (если, конечно, не считать автора «The Fallacy of the Silver Age in the Twentieth-Century of Russian Literature») был Г.П. Струве, который в 1955 году, в рецензии на первую книгу мемуаров Сергея Маковского писал: