Гильза с личной запиской

Жигунов увлекался этим делом, думал, что капитан ищет себе напарника и не замедлил признаться:

– Я!

Начальник заставы оглядел его с головы до ног, потом обратно и пробормотал одобрительно:

– Ладно. Будешь у меня собакой.

На следующий день они пошли вдвоем на охоту. Жигунов подавал капитану патроны, бегал за подстреленной дичью, разогревал на костре консервы, гонялся за утками, стараясь, чтобы те, поднявшись в воздух, направлялись прямо на стволы ружья его шефа, пока однажды капитан не уложил гуся, летевшего довольно высоко, – тот шлепнулся в холодное, с плавающими серыми дырявыми льдинами озеро.

– Лезь за гусем! – приказал капитан Жигунову.

Глянул Жигунов в озеро, в дышащую свинцом недобрую воду. Что-то острое впилось ему в грудь, в душу, и он отрицательно помотал головой:

– Нет! Меня же потом ни один госпиталь не вылечит.

Капитан диковато глянул на него: как это так, рядовой отказался выполнить приказ офицера? И повысил голос:

– Лезь! – в тоне его послышались тонкие визгливые нотки – признак того, как знала застава, – что капитан сейчас вскипит. – Лезь!

– Нет! – Жигунов хотел жить, радоваться небу и девчонке своей, с которой переписывался, солнцу и вину, перепадавшему ему, когда он отправлялся в Амдерму в воскресное увольнение. И совсем не хотел умирать из-за какого-то полуобщипанного гуся, – вторую половину перьев капитан выбил выстрелом.

Начальник заставы понял, что подопечного ему не сломить, на этом собачьи обязанности его закончились, так что с гусем придется попрощаться, – яростно покрутил головой и процедил сквозь зубы:

– Ну, хорошо… Не пожалей только потом об этом. – И вскинулся в последней своей надежде: не может все-таки быть, чтобы замухрышка этот не полез в воду, он должен испугаться – ведь знает же, что начальник превратит его в вареную колбасу низкого сорта…

И Жигунов на несколько мгновений действительно заколебался, но потом набычился упрямо:

– Нет!

На следующий день заместитель начальника заставы – высокий лейтенант из породы «дядя, достань воробушка» с немигающим сонным взглядом объявил Жигунову, что теперь тот будет охранять «самый большой и самый ответственный участок заставы» – плечо длинною в двадцать четыре километра.

Это был приговор: ведь каждый день теперь придется ходить в далекое далеко; двадцать четыре километра – это штука непосильная, язык можно высунуть легко, как легко и обморозить его. Особенно зимой, когда лютует пурга.

Жигунов стиснул зубы и отправился по маршруту, примечая по пути все, что потом могло пригодиться: и какое-нибудь мелкое озерцо с зеркальной поверхностью, глядя в которую, можно было бриться, и брошенную цистерну с продавленным боком, и каменную площадку, тяжелой плитой выползающую из-под мха, и соленые наледи, которые любят посещать дикие олени…

Поначалу было тяжело – ведь ходить надо было при полной выкладке, с автоматом и солидным запасом патронов, с продуктовым НЗ, тяжело бултыхающимся в «сидоре», но потом он потихоньку привык, втянулся, и дело двинулось, двинулось…

Паек у северных пограничников был хороший, давали даже крабов, красную икру, жесткую, как фанера, сырокопченую колбасу и шоколад, словно летчикам, и Жигунов, освоившись, оглядевшись, стал чувствовать себя очень неплохо.

Проверяя берег моря, исследуя засечки, которые делал специально, он доходил до крайней точки – оленеводческого стойбища, где обязательно заглядывал к бригадиру, которого звал дядей Василием, выпивал пару стаканов чая, съедал кусок оленины и уходил обратно.

Дядя Василий был не только бригадиром оленеводов, но и вождем своего племени – в общем, важным и осанистым человеком, который мог украсить любой президиум, даже Организации Объединенных Наций.

Иногда Жигунов давал дяде Василию консервы, а тот, благодарный, забивал оленя и отдавал пограничнику мясо. Тот тащил оленину на заставу.

Вот так они и жили когда-то…

Однажды дядя Василий за стаканом чая, отхлебнув глоток побольше, спросил у гостя:

– Видишь мою племянницу?

– Какую? Их здесь много.

– Ну вон, в расшитой кухлянке бегает. – Приподнявшись, позвал ее громко: – Адига, подойди ко мне!

Та подбежала, откинула на спину капюшон кухлянки, – вот уже стоит перед ними красивая, юная, свежая, как утренний цветок… Брови выгнуты вопросительно:

– Чего, дядя?

Дядя Василий, улыбнувшись, – не удержался от улыбки, это было невозможно при виде цветущей племянницы, – махнул рукой:

– Ладно, иди, Адига! – Проводив ее ласковым взором, дядя Василий проговорил озадаченно: – Она уже женщина, – покачал головой и подтвердил глухим, сбавившим громкость голосом: – Женщина. – Потом пробежался глазами по литой фигуре пограничника, хотел что-то сказать, но не сказал, смолчал, отхлебнул из стакана, вставленного в серебряный подстаканник, крупный глоток чая и поднялся с походной рыбацкой сидушки, обтянутой плотной шерстяной тканью. – Иди сюда!