Гитлерленд. Третий Рейх глазами обычных туристов

Далее Уилсон добавляет: «Он не смотрит на вас прямо и постоянно – скорее иногда поглядывает при разговоре. В нашей беседе он был вполне сдержан и не делал никаких странных жестов». Когда Уилсон вежливо сказал своему собеседнику, что ему было очень интересно познакомиться с человеком, который вытащил свою страну из бедности и отчаяния, приведя к процветанию и достоинству, Гитлер отказался «приписывать себе как заслугу все, что сейчас делается». Послу это понравилось, хотя он признал, что беседа вышла довольно «бесцветной» и что «трудно объяснить, почему общее впечатление у меня скорее довольно негативное». Уилсон ранее уже встречался с Муссолини, и тогда у него осталось впечатление, что с тем вполне можно было бы пойти вместе выпить пива и поговорить. «С Гитлером к моменту ухода у меня подобных мыслей не возникало», – отметил он.

После еще одной встречи 12 марта он написал Рузвельту, указав, что немцы не зря нередко описывают Гитлера как «художника»: «он художник в том смысле, что делает выводы и принимает решения интуитивно, а не рационально». Как Уилсон писал в конце, «если думать о Гитлере как о художнике, то это многое объясняет».

Написано это было ровно в тот день, когда произошел аншлюс – аннексия Австрии. Этому событию Уилсон дал у себя в дневнике довольно отстраненную оценку. «С моральной точки зрения это действие вполне можно осудить, – писал он. – Можно горевать о том, что это жестоко. Можно восхищаться эффективностью этого хода». 24 марта в письме государственному секретарю Халлу Уилсон утверждал, что раз уж «пыль и дым австрийского аншлюса начали оседать», пора взглянуть на случившееся и судить о нем бесстрастно. «Нравится нам это или нет, но я уверен, что немецкое экономическое доминирование в регионе теперь стало непреложным фактом». И далее писал, что после захвата Австрии Гитлер завершил две части своей первоначальной нацистской программы: «объединение всех немцев на основе самоопределения» и «уравнивание немецкого народа в правах с другими народами и отмена условий Версальского и Сен-Жерменского мирных договоров». Лишь третья часть осталась еще не исполненной: захват Lebensraum, «жизненного пространства» для немцев – территориальной экспансии в Россию. В следующем письме заместителю государственного секретаря Самнеру Уэллесу он указывал, что даже немцы, находившиеся в тайной оппозиции к Гитлеру, «признавались, что их сердца трепетали от гордости после аннексии Австрии».

Уилсона очень заинтриговало то, что он видел, но встревожило гораздо меньше, чем хотелось бы Биму и остальным. «Здесь невероятно увлекательно и интересно», – отмечал он в своем письме Уэллесу. Особенно его настоящие чувства проявились в ответном письме Гуверу, когда бывший президент написал ему после возвращения в США и произнесения 31 марта речи, в которой он советовал американцам не ввязываться в европейские конфликты и внутренние дела. Гувер приложил к письму копию своей речи, указав, что она «должна привести людей к пониманию, что нам предстоит жить бок о бок с другими народами». Уилсон ответил на это, что прочитал речь «с огромным удовольствием». И изложил собственные соображения на эту тему: «Я хотел бы, чтобы люди в целом поняли, насколько бесполезно обвинять окружающих и насколько полезно стараться с ними сотрудничать».

Уилсон не был слеп и видел преследования евреев, однако в письме Рузвельту 2 июня он выражал надежду, что «можно прийти к какому-то приемлемому решению» касательно продолжающихся конфискаций еврейской собственности. Он также беспокоился о риске новой большой войны, проводя параллели с 1914 г. в письме Уильяму Буллиту, американскому послу в Париже. Но выводы свои он не менял. 20 июня в своем письме он снова заявлял: «Двадцать лет назад мы пытались спасти мир – и посмотрите, что получилось. Чем старше я становлюсь, те глубже мое убеждение, что мы ничего не выиграем, ввязавшись в европейский конфликт, а потерять можем все».