Гитлерленд. Третий Рейх глазами обычных туристов

В другой истории со счастливым концом участвует Йозеф Липский, польский посол в Германии. Ему позвонил его британский коллега, сэр Невил Хендерсон, чтобы сообщить о своем непростом разговоре с министром иностранным дел фон Риббентропом, после которого не осталось сомнений: немцы вот-вот нападут на Польшу. Беседа это происходила в 2 часа ночи 31 августа. Около полудня в тот же день Джейкоб Бим заметил Липского, сидевшего в своей машине на бензозаправке Shell в ожидании, когда наполнят бак. Уже после войны Бим встретился с Липским и упомянул, что видел его в тот день. Липский объяснил, что оставался в машине, опасаясь, что немцы иначе могут забрать её. Ранним вечером, всего за несколько часов до германского вторжения, Липский сбежал к себе на родину.

Хотя многие американские дипломаты и журналисты в Берлине лучше видели масштабы надвигающейся гитлеровской бури, чем находящиеся вдалеке, большая часть из них все же не представляла, как быстро силы Гитлера смогут захватить Польшу, а затем – большую часть континентальной Европы.

Во время своего обращения к рейхстагу 1 сентября Гитлер был в военном кителе.

– Я вновь надеваю этот китель, священный и дорогой для меня, – произнес он. – И я не буду снимать его, пока не добьюсь победы или не погибну.

Гитлер заявил, что он предпринимал «бесконечные попытки» сохранить мир, но польские войска вторглись на территорию Германии, вынудив его действовать. Бим, слышавший эту речь в Рейхстаге, счел её впечатляющей и направленной на то, чтобы убедить Британию и Францию не вмешиваться. Он назвал язык той речи «менее воинственным и угрожающим», чем это было в более ранних речах.

Совершенно другие впечатления были у Ширера, слушавшего эту речь из радиостудии, поскольку ему надо было как можно быстрее передать её содержание. Он обратил внимание на «странное напряжение, словно Гитлер сам был ошарашен тем, во что ввязался, и начал вести себя отчаянно». Гитлер объяснил, что если с ним что-то случится, то Геринг остается его преемником, а следом за ним – Гесс. Ширер согласился с коллегами, что речь звучала как лебединая песня диктатора.

В семь вечера, когда Ширер был все еще в радиостудии, взвыли сирены воздушной тревоги, а германские работники похватали свои противогазы и отправились в бомбоубежище. У американца своего противогаза не было, и ему никто ничего не предложил, только сказали следовать за всеми. Он так и сделал, но в темноте улизнул и вернулся в студию, где при свете свечи делал записи. «Никаких самолетов не прилетало», – записал он у себя в дневнике позже той ночью. Ожидая, что Британия и Франция сдержат свое обещание и встанут на защиту Польши, он добавил: «Но как только Англия и Франция вмешаются, все может измениться – прямо завтра. И я со смешанными чувствами надеюсь, что они выбомбят этот город напрочь, не задев меня». На деле же Британия и Франция не объявляли Германии войну до 3 сентября.

В первый вечер войны Ширер счел «забавным», что в ресторанах, кафе и пивных было по-прежнему полно народу. В 2:30 ночи он написал в своем дневнике: «Странно, что ни один польский бомбардировщик этой ночью сюда не прорвался. А вот получится ли также с британскими и французскими?» На следующий день он снова сделал запись: «Снова не было никаких налетов. Где поляки?»

В радиоэфире 2 сентября Ширер сообщил, что берлинцы, сильно нервничавшие во время первой ночи с затемнением, начали чувствовать, что их жизнь не слишком-то изменилась. «В ту ночь где-то после часу стало ясно, что если бы поляки могли выслать бомбардировщики, те бы уже долетели, и большинство ушло спать. Такси, которые в темноте видны заметны были лишь по медленно ездящим щелочкам света, в ту ночь сделали хорошие деньги».

Когда Гитлер объявил войну, Рассел, молодой клерк из посольства, вспоминал очень похожие настроения: «Ждали, что вот-вот, немедленно случится что-то фантастическое. Ничего не случилось». Но, подобно Ширеру и другим американцам в Берлине, Рассел отметил, что настроения эти вовсе не были похоже на ликование, которым сопровождалось начало прошлой войны. «Люди, с которыми я общался, были спокойны, печальны и собраны. Они собирались маленькими группами перед зданием нашего посольства, смотрели на нас через окна. По-моему, все это не похоже на начало мировой войны в 1914 г.» Рассел добавлял также: «Сегодня, как мне кажется, их втянули в слишком масштабную для них историю».