Воздушная гонка с преследованием стала самой горячей мировой новостью. Ее комментировали все информационные агентства.
У нас радиоприемник был в комнате, где мы спали, и в служебном помещении — сервизной. Слушали «Би-би-си». Из сообщений мы узнали, что на дачу летят Язов, Лукьянов, Крючков и еще кто-то с ними.
Вскоре после того, как радио сказало, что члены ГКЧП направились к нам, а вслед за ними еще и российская делегация, Раисе Максимовне стало плохо.
Горбачевы, как и их горничная, узнали о торопящихся к ним визитерах из информационного выпуска «Би-би-си»…
Раиса Максимовна на основании услышанного пришла к предельно драматичному выводу: Крючков позволил россиянам слетать в Форос только для того, чтобы те смогли убедиться в недееспособности Горбачева. А сам вылетел пораньше, чтобы успеть с Горбачевым «что-то сделать» для доказательства правоты ГКЧП. Так думала не только супруга президента. Российские делегаты опасались того же: «С помощью препаратов, находящихся в арсенале КГБ, Горбачева могут довести до нужного для ГКЧП состояния».
Раиса Максимовна с первого дня форосского заточения боялась за жизнь и здоровье семьи. По ее настоянию было решено питаться старыми запасами, отказываясь от вновь поступавших на дачу продуктов, и принимать только привезенные с собой лекарства.
Сообщение «Би-би-си» попало на хорошо подготовленную почву. Страх перерос в панику.
Первое чувство у меня было, что нужно спрятать Михаила Сергеевича, поскольку они летят, чтобы реализовать наконец то, что они задумали.
Все предлагаемые ею планы спасения Горбачева были абсолютно нереальны. Разве здесь, на даче, можно где-либо спрятаться? А бежать одному? Кем же надо быть, чтобы бросить жену, дочь, внучек? Разве она сама в такой ситуации оставила бы родных?
Понятно, что за этим могло последовать. Раиса Максимовна почувствовала себя плохо, она потеряла речь, отказала левая рука…
Когда у Раисы Максимовны случился приступ, я испугался. И вот почему. Мы только потом смогли выяснить, что это гипертонический криз. А сначала все походило на нарушение мозгового кровообращения. И с учетом того, что она в молодости болела ревматизмом, для меня, как врача, ситуация была очень напряженная.
К счастью, опасения насчет инсульта не подтвердились, а криз удалось снять благодаря грамотным медицинским действиям. Но особенно благотворно на Раису Максимовну подействовало сообщение мужа, что охрана поклялась не подпускать без его разрешения ни одного человека к Главному дому…
В четырнадцатую годовщину августовских событий Горбачева спросили, сможет ли он когда-нибудь простить организаторов путча? После тяжелой паузы он ответил: «Хотел бы… но не смогу».
Когда российская делегация, возглавляемая Руцким, улетела в Форос вызволять Горбачева, в кабинете у Ельцина собрался узкий круг людей, чтобы решить, как быть дальше с членами ГКЧП?
В отличие от некоторых очень «революционно» настроенных демократов-победителей, я не считал этот вопрос простым и легким. Среди заговорщиков были депутаты Союзного парламента. Российская прокуратура не имела права не то что их арестовать, она не могла даже возбудить против них уголовного дела. Кроме того, я не мог не учитывать тот факт, что ситуация пока еще не прояснилась окончательно. Никто не мог сказать наверняка, чем закончится форосский рейд Руцкого, что обнаружит российская делегация на президентской даче; наконец, какова будет реакция Горбачева. Моя позиция была достаточно твердой: прокурор обязан применять закон, а не использовать его. И, конечно же, он не должен действовать исходя лишь из предполагаемых обстоятельств, а тем более декларировать какие-либо невыполнимые намерения.
Возможность возбуждения уголовного дела в отношении членов ГКЧП мы обсуждали с Сергеем Шахраем уже днем 19 августа. Он тогда согласился с моими доводами. Действительно, что мы смогли бы сделать? Даже в достаточной мере обнародовать решение прокуратуры было невозможно. А как осуществлять следственные действия? Вызвать Янаева, Крючкова, Язова и других в прокуратуру или послать следователей с авторучками наперевес штурмовать Кремль?