Главная улица

– Как не чувствую! Я даже люблю его. А то я не стала бы так кипеть. Я поняла, что Гофер-Прери не просто прыщ на поверхности прерии: он так же велик, как Нью-Йорк. В Нью-Йорке я бы знала не больше сорока-пятидесяти человек, и здесь я знаю столько же. Продолжайте! Скажите, что вы думаете.

– Ну, милая моя, если бы я принимала все ваши слова всерьез, это было бы очень печально. Представьте, как должен чувствовать себя человек, который упорно из года в год работал и способствовал процветанию города, когда вы вдруг приходите и простодушно объявляете, что все это никуда не годится. Разве это справедливо?

– Что ж тут несправедливого? Если бы какой-нибудь житель Гофер-Прери увидел Венецию и сравнил ее со своим городом, он был бы не менее разочарован.

– Ничего подобного! Я понимаю, что покататься в гондоле приятно, зато у нас ванные лучше. Однако, моя дорогая… не вы одна в городе задумываетесь над всем этим, хотя – простите мою резкость – вы, кажется, считаете, что, кроме вас, об этом думать некому. Я согласна, что у нас не все на должной высоте. Может быть, наш театр не так хорош, как парижские. Ну и прекрасно! Я не хочу, чтобы нам вдруг навязали какую-то чужую культуру, все равно, выразится ли она в планировке улиц, в манерах или в безумных коммунистических идеях.

Вайда обрисовала то, что она называла «практическими начинаниями, которые улучшают и украшают город, но связаны с текущей жизнью и осуществляются на деле». Она говорила о Танатопсис-клубе, о комнате отдыха, о борьбе с мухами, о кампании по озеленению улиц и об улучшении канализации – о вещах не фантастических, туманных и далеких, а осязаемых и реальных.

Между тем то, что говорила Кэрол, было достаточно фантастично и туманно:

– Да… да… я знаю. Все это хорошо, но, если бы я могла провести сразу все эти реформы, мне все равно хотелось бы чего-нибудь захватывающего, экзотического. Жизнь здесь и теперь уже достаточно удобна и гигиенична. И так налажена! Лучше бы она была менее налажена и более ярка. От Танатопсис-клуба я хотела бы не забот о благоустройстве, а пропаганды пьес Стриндберга и классических танцев – какая красота: стройные ноги под дымкой тюля! – и… я так ясно вижу, как какой-нибудь толстый чернобородый циничный француз сидит, пьет, напевает арии из опер, рассказывает скабрезные анекдоты, хохочет над нашей чопорностью, цитирует Рабле и не стыдится поцеловать мне руку!

– Ну-ну! Не знаю, как насчет остального, но мне кажется, что вы и все подобные вам недовольные молодые женщины и хотите-то главным образом только одного: чтобы кто-нибудь чужой целовал вам руки!

А когда Кэрол вздрогнула, Вайда, похожая на старую белку, быстро протянула руку и воскликнула:

– О, дорогая моя, не принимайте этого так близко к сердцу! Я только хочу сказать…

– Я знаю. Вы это и хотели сказать. Продолжайте! Спасайте мою душу! Разве не смешно, что я стараюсь спасти душу Гофер-Прери, а Гофер-Прери печется о спасении моей? Ну, какие за мной еще грехи?

– О, их великое множество! Быть может, настанет день, когда мы увидим здесь вашего жирного, циничного француза – отвратительного, пропитанного табаком зубоскала, который разрушает свой мозг и пищеварение дрянными ликерами! Но, слава богу, покамест мы еще заняты газонами и мостовыми. Вот эти вещи действительно будут! Танатопсису удается кое-чего добиться. А вы, – с ударением сказала она, – вы, к моему великому огорчению, делаете меньше, а не больше, чем те люди, над которыми смеетесь! Сэм Кларк хлопочет в школьном совете об устройстве в школе лучшей вентиляции. Элла Стоубоди, которая, по-вашему, так нелепо декламирует, убедила железную дорогу взять на себя часть расходов по разбивке садика на пустыре возле станции. Вы готовы издеваться над всеми. Но, к сожалению, я нахожу, что в вашей позиции есть что-то недостойное. Особенно – в отношении религии.

Вообще, я должна вам сказать, что в ваших проектах преобразований нет ничего практически полезного. Вы стремитесь к невозможному. И слишком легко отступаете. Вы отказались от новой ратуши, от кампании по борьбе с мухами, от библиотечного совета, от Драматической ассоциации только потому, что мы не поднялись сразу до Ибсена. Вы требуете сразу совершенства. Знаете, какое главное доброе дело вы сделали, не считая того, что произвели на свет Хью? Это была ваша помощь доктору Уилу во время «Недели ребенка». Вы не требовали, чтобы каждый младенец был философом и художником, прежде чем взвесить его, как вы поступаете со всеми нами…