Главный врач

«Надо что-то сказать ей, и немедленно, — думал Корепанов. — Что-то очень важное… Но что? Что?»

— Послушайте, Людмила… — начал он и запнулся в ожидании, что она подскажет ему свое отчество.

— Называйте меня просто Люсей, — сказала она.

— Хорошо. Так вот, Люся, во всем виновата война, Люся… Вы знаете, не мы ее начинали, не мы хотели ее…

Он говорил долго о том, почему случилось, что враг забрался так далеко, о суровых законах войны, о стойкости наших людей и в тылу, и на фронте. Ему казалось, что он, наконец, нашел нужные слова и что эти слова звучат убедительно.

Люся сидела чуть согнувшись и смотрела прямо перед собой, в черное окно. Когда Алексей закончил, она продолжала сидеть в той же позе несколько Секунд, потом произнесла, будто подумала вслух:

— Мы — не рабы. Рабы — не мы… Это были первые слова, которым я выучилась в школе по букварю. Они были написаны большими буквами, и я запомнила их на всю жизнь. Это были гордые слова. А когда нас гнали в Германию по осенней распутице, по колено в грязи, я все время повторяла одно и то же: «Мы рабы, рабы, рабы!..»

«Она меня совсем не слушает», — подумал Корепанов.

— Это было почти четыре года назад, Люся, — сказал он.

Она не шелохнулась, только голову опустила чуть ниже.

— Перед войной, я хорошо помню, нам говорили, что если кто нападет на нас, мы будем бить врага на его земле. Нам об этом все время говорили. А как вышло?

Алексей понял: перед ним человек с незаживающей душевной раной.

Иногда, под влиянием различных причин, заживление раны постепенно замедляется, а потом и вовсе останавливается. И никакие бальзамы не помогают. Это уже не рана, а язва. Душевная рана, как и физическая, тоже иногда перестает заживать, превращается в язву. Но с язвой на теле проще. Ее вырезают в пределах здоровых тканей, как злокачественную опухоль. Образуется новая рана, еще большая. Но она зато уже хорошо заживает. А что делать здесь?

Алексей знал: словами сочувствия тут не помочь. Надо как-то встряхнуть, вырвать из трясины воспоминаний, потому что если не вырвать, трясина засосет, и тогда — женская палата в психиатрической больнице на многие годы. А может быть, и на всю жизнь…

— Посмотрите мне в глаза, Люся, — строго сказал он.

Люся повернула голову в его сторону.

— И все-таки вам должно быть стыдно, — продолжал Алексей уже мягче. — Что вы раскисли так, вы, комсомолка?

— Какая уж я комсомолка?

— Да, комсомолка! Что вы залезли в себя, как улитка в раковину? Что вы носитесь со своей бедой, словно вас одну только и обидела война? Кого вы обвиняете в том, что произошло? Народ? Нашу армию? Партию? Они спасли от фашизма не только Европу, весь мир спасли. И сделать это было дьявольски трудно, поверьте. Но мы справились. И не нам копаться в личных обидах и ныть. Надо страну из развалин подымать. Работать надо.

— А я и работаю.

— Этого мало. Учиться надо. Вы сколько классов окончили?

— Перед войной в девятый перешла.

Алексей помолчал.

— В Красном Кресте курсы медицинских сестер открылись. Вот и поступайте, — сказал вдруг. — Полтора года поучитесь — и сестра…

— Мне, мне на курсы сестер? Да кто меня примет?

— Примут, — сказал Корепанов. Он вырвал из блокнота лист бумаги, положил перед, ней. — Пишите заявление.

Люся нерешительно посмотрела на него, придвинула табурет поближе к столу и стала писать. Она писала сначала быстро, потом все медленней, нерешительней.

— Нет! — остановилась. — Какая уж из меня студентка? — И, прежде чем Алексей успел что-нибудь сказать, скомкала заявление, сунула его в карман халата и быстрыми шагами вышла, почти выбежала из кабинета.

«Если бы тут была Аня, — подумал Корепанов. — Она смогла бы уговорить эту девушку. Она всегда умела уговаривать больных даже на самую тяжелую операцию. А я вот не могу… Но я завтра опять буду говорить с нею и послезавтра. Не отстану, пока своего не добьюсь».

Спустя несколько дней Люся все же подала заявление в школу сестер. Алексей приложил к заявлению ходатайство больницы и в тот же день пошел в обком Красного Креста.

Председатель областного комитета Красного Креста Мария Васильевна Четалбаш или, как ее называли в городе, мамаша Четалбаш, пожилая, лет под шестьдесят женщина, встретила Алексея суховато, протянула руку и бросила коротко:

— Садись.

Она всем говорила «ты». Даже первому секретарю обкома Гордиенко, хотя была не на много старше его.

Алексей положил перед ней заявление Стояновой. Он чувствовал себя неуверенно: неделю назад Четалбаш попросила его взять курс лекций по анатомии и физиологии, но Алексей отказался. «Она, пожалуй, не простит мне этого», — думал Корепанов, глядя, как хмурится Четалбаш. Она прочла заявление, потом ходатайство больницы, анкету, отложила бумаги в сторону.

— Ты же знаешь: курсы укомплектованы и занятия идут.

— Я помогу ей, прослежу, чтобы она нагнала, — как-то неуверенно сказал Корепанов.

Четалбаш строго посмотрела на него.

— Ей помогать у тебя время есть…

— Хорошо. Я буду читать. Только в одной группе.

— В двух, — сказала Четалбаш.

Алексей вынужден был согласиться.