Главный врач

Шубов говорил убедительно, и Алексей чувствовал, как начинает колебаться. Состояние Балашова уже не казалось таким угрожающим. Появилась надежда, что все обойдется и без операции.

«Мильченко тоже чувствует, что я колеблюсь. Ишь, какая улыбка появилась и сразу же исчезла. А я ему сказал твердо, что надо оперировать… Злорадствует, верно. Но не настаивать же на своем только потому, что Мильченко злорадствует… Удивительно: всего час назад я считал, что операцию лучше не откладывать. Почему же теперь я думаю иначе? Почему соглашаюсь с Зиновием Романовичем? А если бы не было Шубова? Если б не было этого консилиума? Если б сейчас вместо Балашова привезли простого рабочего или рядового колхозника с таким же заболеванием? Я ведь обязательно оперировал бы, не дожидаясь утра. Почему же я соглашаюсь с Шубовым? Это потому, что у него больше опыта, больше знаний, больше хладнокровия и спокойной рассудительности. Вот и Федосеев тоже соглашается, кивает головой… Шубов, конечно, прав. Можно повременить. Но почему же до консилиума я считал, что нельзя ждать?»

— Будем надеяться, что ночь пройдет спокойно, — сказал Шубов. — А утром, когда приедет консультант…

«И все-таки он трусит, — подумал Корепанов. — Он хочет оттянуть время до приезда консультанта. Зачем брать на себя ответственность? Пускай решает профессор».

Алексей посмотрел на часы. Скоро два. Самолет сможет вылететь не раньше семи. Значит, консультант здесь будет лишь около девяти. Семь часов. Долго.

Шубов словно угадал мысли Корепанова. Остановился около него и сказал, будто оправдываясь:

— Вы знаете, Алексей Платонович, что я сторонник радикальных мер, но в данном случае надо повременить… Как у вас с пенициллином?.. У нас в больнице есть. Надо сказать дежурному врачу.

Мильченко снял трубку и стал набирать номер.

— Значит, так и решили, — сказал Шубов. — Холод на живот, пенициллин и… — Он перечислил еще несколько назначений, потом добавил, обращаясь уже к Мильченко: — Мы со спокойной совестью можем принять такое решение: Степан Федосеевич находится в хорошей больнице. Алексей Платонович рядом. В случае ухудшения — только позвонить, и мы опять соберемся. А если все будет хорошо, тогда утром посоветуемся с профессором и, может быть, отправим больного в столичную клинику. Это было бы самое лучшее — столичная клиника.

— Если все будет хорошо, зачем нам профессор и зачем столичная клиника? — спросил Ульян Денисович.

— Ульян Денисович, милый, — повернулся к нему Шубов, — если бы это кто-нибудь другой спросил, но от вас такой вопрос… Неужели вам не понятно?

— Понятно, — сказал, прикуривая папиросу, Коваль. — У нас в сорок четвертом такой случай был: привезли генерала. Тяжелое ранение. Началась гангрена. Ясно всем — надо ампутировать ногу. Но, понимаете, это генеральская нога. Один консилиум, другой, третий… Решили еще с главным хирургом фронта посоветоваться. Подождали. Приехал главный хирург. Но тогда уже всем было ясно — оперировать поздно… Потеряли генерала… Если бы на его месте простой солдат был — жив бы остался, а генерала вот потеряли.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Шубов.

— Только то, что сказал. Когда врач имеет дело с больным, надо думать о болезни и только о болезни.

— Я с вами совершенно согласен, — сказал Зиновий Романович.

После инъекции Балашову стало легче. Приехал Гордиенко. Балашов спал. Гордиенко постоял, молча глядя на него, и вышел, ступая на носках. Когда они втроем — он, Корепанов и Мильченко — спускались по широкой лестнице, потух свет. Алексей зажег спичку.

— Часто это у вас бывает? — спросил Гордиенко.

— Часто, — ответил Корепанов. И зажег еще одну спичку. — Сейчас лампы принесут. — Когда они уже были на улице, вспыхнул свет. Гордиенко посмотрел на освещенные окна больницы и вздохнул с облегчением.

Спустя некоторое время Балашову опять стало хуже. Корепанов с тревогой посмотрел на осунувшееся лицо больного, потрогал живот и вопросительно глянул на стоящего рядом Ульяна Денисовича. Тот утвердительно кивнул головой.

— Вот что, Степан Федосеевич, — сказал Корепанов. — Мы надеялись, что удастся обойтись без операции. А сейчас ясно — надо оперировать. До утра ждать нельзя.

— Раз надо, значит, надо, — шепотом произнес Балашов.

Когда Алексей сказал, что Степана Федосеевича сейчас берут в операционную, Мильченко сначала даже не понял, о чем шла речь. Только после ухода Корепанова до него дошло, что речь идет о Балашове, что его сейчас будут оперировать. И оперировать будут здесь. И оперировать будет не профессор, а Корепанов.

Он вышел в коридор, хотел закурить, но вспомнил, что находится в больнице, и спрятал портсигар в карман. Мимо проплыла каталка с носилками. На них лежал Балашов, неузнаваемый, невероятно осунувшийся, бледный. Мильченко ободряюще кивнул ему, но Степан Федосеевич не заметил. Он смотрел прямо перед собой внимательно и серьезно, будто готовился к чему-то очень ответственному.