Глаза Гейзенберга

Фраффин предался воспоминаниям; перед его мысленным взором замелькали годы, проведенные среди дикарей, когда он хитрил, подслушивал, вынюхивал, плел интриги. Он вновь слышал древнеримских юношей – как те громко хихикали, обсуждая такие темы, о которых их родители не смели и перешептываться. Он вновь глядел на собственную виллу – солнечные блики на выложенной кирпичом дорожке, травка, деревья и клумбы капризной форзиции. Так звала цветы она: «капризные форзиции». Возле тропинки росло молодое грушевое деревце…

– Им так просто умереть, – прошептал он.

Келексел как бы тоже задумался, приложив палец к щеке.

– По мне, так у вас болезненная зацикленность на смерти и насилии.

Вопреки своим намерениям, Фраффин не сдержался и вспылил:

– А сами вы их не переносите? Да? Как бы не так! Говорите, что вас привлекает ваша хорошенькая дикарка, я даже слышал, что вы не прочь примерить местную одежду. – Режиссер на удивление ласково погладил рукав своего пиджака. – Как же плохо вы себя знаете, инспектор.

Лицо Келексела потемнело от гнева. Это уж слишком! Нахальство Фраффина перешло все границы!

– Мы, хемы, закрыли все доступы к смерти и насилию, – процедил он сквозь зубы. – Смотрим на них лишь из праздного любопытства, не более.

– Болезненная зацикленность, говорите? – не унимался Фраффин. – Мы закрыли все доступы к смерти? Для нас это не более, чем развлечение, верно? – Он горько усмехнулся. – Однако в том-то и кроется извечный соблазн! Чем же таким я занимаюсь, что так вас привлекает – привлекает настолько, что вы не гнушаетесь спросить, что в их мире отвратительного? Так я вам отвечу, чем я занимаюсь: я играю с главным искушением хемов у них на глазах.

Говоря это, Фраффин не переставал жестикулировать – резкие, рассекающие движения вечно молодого, бьющего энергией организма; курчавые волоски на пальцах, ровные, ухоженные ногти. Келексел завороженно смотрел на режиссера, внимая его словам. «Смерть – наше искушение? Нет, не может быть!» И все же мысль поразила его своей холодной неизбежностью.

Наблюдая за жестами Фраффина, Келексел подумал: «Я не позволю тебе сбить меня с толку».

– Да вы смеетесь надо мной, – сказал он. – Я кажусь вам забавным?

– Не только вы, – подхватил Фраффин. – Меня забавляют все: и бедные существа, загнанные в клетку моего мирка, и каждый блаженный из нас, кто остается глух к предостережениям вечной жизни. Ведь эти предостережения касаются всех без исключения, кроме вас, верно?! Ха! Вот что забавнее всего. Вы смеетесь над ними, просматривая мои постановки, хотя не ведаете, над чем смеетесь. Ах, Келексел, вот где кроется сознание нашей собственной смертности.

– Мы не смертны! – воскликнул пораженный Келексел.

– Келексел, дорогой мой, мы смертны. Любой из нас может назначить себе конец, отказаться от омолаживания – вот вам и смертность. Вот она.

Инспектор сидел, не в силах произнести ни слова. «Режиссер просто спятил!»

Что до самого Фраффина, собственные слова всколыхнули давно бродившую в подсознании уверенность, она накатила, как волна, и, шипя, отошла, оставив одну лишь ярость.

«Меня терзают злость и сожаление, – подумал он. – Мои нравственные принципы ужаснули бы любого хема. Мне жаль Келексела и остальных бедолаг, которыми я пожертвовал без их ведома. На месте каждой снесенной головы внутри меня вырастают пятьдесят новых. Слухи? Собиратель слухов? О да, у меня сверхчувствительные уши, и я до сих пор слышу скрежет ножа по гренке на той вилле, что давно не существует».

В его памяти возникла женщина – смуглая, изящная хозяйка его римского дома. Не выше любого хема, низкорослая по местным меркам, но в его глазах прекраснее не было. Она произвела от него восьмерых смертных детей, и их смешанная кровь постепенно затерялась в генетической мешанине. Она постарела и подурнела – он и это помнил. Он не забыл ее остановившийся взгляд и черный рок, лавину несчастий, постигших их смешанных отпрысков. Она подарила ему то, чего не смог никто другой, – собственную долю в смертности.

«Чего бы только ни дал Потентат за сведения о тех похождениях», – подумал он.

– Вы говорите как безумец, – прошептал Келексел.

«А, так мы перешли в открытое наступление? – отметил про себя Фраффин. – Может, я зря церемонюсь с этим недоумком? Может, пора ему прямо сказать, что он попался?»

Однако режиссер уже не мог остановиться, захваченный яростью.

– Безумец? – злорадно переспросил он. – Вы утверждаете, что мы, хемы, бессмертны? Да мы только и делаем, что омолаживаемся. Мы просто достигаем определенной точки и замораживаем себя перед окончательным разрушением. На какой стадии развития, хем Келексел, мы себя замораживаем?

– Стадии? – Инспектор непонимающе уставился на Фраффина. Слова режиссера жгли, как горящие головешки.

– Именно! На стадии зрелости? Как бы не так! Для зрелости нужно сначала расцвести. Мы не цветем, Келексел.

– Я не…

– Мы не создаем ничего прекрасного, достойного восхищения, ничего, в чем проявилась бы наша сущность! Мы не цветем.

– Я произвел потомство!