Глаза Гейзенберга

Как поступят Служители Потентата, когда все раскроется? Обнулят этот мир? Фраффин, возможно, прав – с них станется. Хотя таких привлекательных аборигенов вряд ли изничтожат совсем. Ведь по сути они – хемы, пусть и одичавшие. И все же, что бы ни решил Потентат, этому миру настанет конец. Доступ к его удовольствиям при новом порядке будет закрыт.

Так инспектор спорил сам с собой, доводы сменяли друг друга в такт хождению Рут. Он почувствовал раздражение: она мельтешила нарочно, испытывая границы своей власти над ним. Келексел сунул руку под накидку и подкрутил манипулятор.

Рут резко остановилась, будто уперлась в стену. Повернула голову в его сторону.

– Опять? – спросила она безразличным тоном.

– Снимай свой наряд, – велел он.

Она не шелохнулась.

Келексел повторил приказ, усилив мощность. Стрелка манипулятора поползла вверх… еще выше… еще…

Двигаясь как марионетка, женщина повиновалась. Платье упало к ее ногам, обнаженное тело выглядело на редкость бледным. По животу рябью побежала дрожь.

– Повернись, – приказал он.

Рут все так же механически начала поворачиваться. Босая нога задела изумрудный пояс, цепь звякнула.

– Лицом ко мне, – скомандовал Келексел.

Когда она подчинилась, он ослабил манипулятор. Дрожь прекратилась. Женщина глубоко, порывисто вздохнула.

«До чего грациозна», – подумал Келексел.

Не спуская с него глаз, Рут наклонилась, подняла с пола платье, натянула на себя и подпоясалась.

«Получилось! – думала она. – Я не поддалась, настояла на своем. В следующий раз будет проще».

Она вспомнила проникающее давление манипулятора, силу, вынудившую ее обнажиться. Даже сквозь это давление она ощущала твердую уверенность, что со временем никакая мощность манипулятора не будет ей страшна. Она знала: у манипулятора есть предел, а сила ее сопротивления безгранична. Чтобы укрепить ядро сопротивления, достаточно вызвать в памяти увиденное на пановиде.

– Ты злишься на меня, – сказал Келексел. – Почему? Я потакаю всем твоим желаниям.

Вместо ответа Рут подсела к металлической сетке пановида, щелкнула выключателями, нажала на кнопки. Прибор загудел.

«Как ловко она управляется со своей игрушкой! – подметил Келексел. – Когда только успела поднатореть? В моем присутствии она пановидом не пользовалась, а я проводил здесь все свои периоды покоя. Может, для смертных время протекает иначе? Как давно, по ее понятиям, она уже со мной? Четверть оборота их планеты вокруг солнца или побольше?»

Ему хотелось знать, как она относится к их зародышу. Местные дикари очень чувствительны к своим телам, многое понимают и без инструментов. Им дает подсказки некий первобытный инстинкт. Может, она злится из-за зародыша?

– Вот, смотри, – сказала Рут.

Келексел приподнялся, чтобы увидеть сцену пановида: светящийся овал, где двигались почти-личности Фраффина – огромные дикие хемы. Келексел однажды слышал, как кто-то назвал постановки Фраффина «кукольным домиком наоборот». Да, внешний вид и переживания его существ всегда казались искусственно раздутыми.

– Мои родственники, – сообщила Рут. – Брат и сестра отца. Они приехали на суд и остановились в мотеле.

– В мотеле? – Келексел спустился с кровати и подошел, встав за ее спиной.

– Временном жилье, – пояснила Рут и придвинулась к панели управления.

Келексел вгляделся в освещенное пятно сцены, где возникла комната с выцветшей коричневой мебелью. Справа, на краешке кровати, сидела тощая блондинка в розовом пеньюаре и прикладывала к глазам платок. Рука с сильно проступающими венами, потухший взгляд и впалые щеки – она выглядела такой же блеклой, как и мебель вокруг. Лицом и фигурой она напоминала отца Рут. Келексел подумал, не станет ли со временем и Рут на него походить. Нет, точно нет. Глубоко посаженные глаза незнакомой женщины хмуро глядели из-под тонких бровей.

Перед ней, спиной к зрителям, стоял мужчина.

– Да ладно, Клауди, – говорил он, – зачем так…

– Ничего не могу с собой поделать, – всхлипнула она.

Келексел судорожно cглотнул. Его организм невольно откликнулся на переживания существ в сцене. Ощущение было странным – отталкивающим и одновременно манящим. Переданная микросенсорной сеткой пановида, приторная эмоция аборигенки душила.

– Все вспоминаю один вечер на ферме возле Мэриона, – продолжала она. – Джои было года три, мы сидели на крыльце, к нам тогда еще пастор на ужин приходил. Па вслух гадал, как бы прибрать к рукам те двенадцать акров у ручья.

– Он всегда на них зарился.

– Джои сказал, что ему надо пи-пи.

– Ох, помню эту развалюху во дворе.

– А доски через грязь? На Джои еще был белый костюмчик, который ему сшила ма.

– Клауди, не надо…

– Ты помнишь тот вечер, Грант?

– Клауди, столько лет прошло.

– А я помню. Джои просил кого-нибудь проводить его, а па, мол, топай сам – или кишка тонка?

– Черт, Клауди, ты говоришь, прямо как па.

– Помню, Джои тогда пошел, совсем один – маленькое белое пятнышко в темноте. И тут па как крикнет: «Джои, берегись! Сзади негритос!»

– Джои как припустил! – воскликнул Грант. – Я помню.

– Он поскользнулся и упал.

– Да, точно, пришел по уши в грязи, – усмехнулся Грант.