Глаза Гейзенберга

– Прекратите придираться к словам, мистер Терлоу. И будьте добры, расскажите суду, связывают ли вас с членами семьи подсудимого иные отношения помимо… терапевтических?

Терлоу впился пальцами в подлокотники стула, костяшки побелели.

– Что вы имеете в виду? – еле слышно спросил он.

– Вы были одно время помолвлены с дочерью подсудимого?

Терлоу молча кивнул.

– Отвечайте, – потребовал Парет. – Да или нет?

– Да.

Бонделли вскочил, метнул взгляд на Парета и обратился к судье:

– Ваша честь, я протестую! Вопрос не имеет отношения к рассматриваемому делу.

Парет медленно развернулся, опираясь на трость, и произнес:

– Ваша честь, присяжные имеют право ознакомиться со всеми факторами, повлиявшими на мнение данного эксперта.

– Каковы ваши намерения? – Судья Гримм посмотрел поверх Парета на присяжных.

– Дочь подсудимого не может дать свидетельских показаний, ваша честь. Она исчезла при загадочных обстоятельствах в одно время со смертью ее мужа. А свидетельствующий эксперт находился в непосредственной близости, когда муж…

– Я протестую, Ваша честь! – Бонделли стукнул по столу кулаком.

Поджав губы, судья Гримм перевел взгляд сначала на сидевшего к нему в профиль Терлоу, потом на прокурора.

– То, что я скажу, ни в коей мере не выражает моего отношения к свидетельским показаниям доктора Терлоу. Но в качестве признания его квалификации хочу отметить, что в рассматриваемом деле он фигурирует как судебный психолог. Поэтому ему дозволительно высказывать суждения, не совпадающие с мнениями других компетентных свидетелей. Такова привилегия экспертных показаний. Решение о том, каких экспертов считать наиболее надежными, принимается присяжными. Жюри присяжных вправе принять такое решение исключительно на основании экспертной квалификации свидетелей. Возражение принято.

Парет пожал плечами. Он шагнул к Терлоу, явно намереваясь что-то сказать, но передумал и произнес:

– Прекрасно. Вопросов больше нет.

– Свидетель может вернуться на место, – сказал судья.

Рут щелкнула переключателями пановида. В гаснущем свете сцены Келексел увидел, как на губах Джо Мерфи играет едва заметная усмешка.

Что ж, подумал Келексел и тоже улыбнулся, не все потеряно, раз даже жертвы забавляются своим положением.

Заметив на лице Келексела улыбку, Рут сдержанно и бесстрастно произнесла:

– Будь проклята каждая секунда твоей проклятой вечности.

Инспектор моргнул.

– Ты такой же сумасшедший, как и мой отец, – сказала она. – Говоря об отце, Анди описал тебя. – Она вновь развернулась лицом к пановиду. – Полюбуйся на себя!

У Келексела перехватило дыхание. Рут принялась с такой силой выкручивать ключи и так остервенело стучать по клавишам, что пановид заскрежетал.

«Оттащить бы ее от устройства, – подумал Келексел, страшась того, что она собиралась показать. – Полюбуйся на себя?» – недоумевал он. Мысль ужасала: хемов не могло быть видно в пановиде!

На сцене высветился рабочий кабинет Бонделли с большим письменным столом и витражными стеклами шкафов, в которых красовались бордовые корешки юридических книг с золотым тиснением. Бонделли сидел за столом с карандашом в правой руке. Он просунул карандаш сквозь пальцы, потом постучал кончиком, на котором был ластик, по столу. На полированной поверхности остались следы от резинки.

Напротив него, за кипой разбросанных по столу бумаг, сидел Терлоу. В левой руке он сжимал свои массивные очки и размахивал ими, как профессор указкой.

– Система бреда – вроде маски, – говорил Терлоу. На его шее то появлялись, то исчезали жилы. – Под этой маской Мерфи хочет, чтобы его признали вменяемым, хотя и знает, что это грозит смертным приговором.

– Нелогично, – пробормотал Бонделли.

– А то, что нелогично, доказать труднее всего, – сказал Терлоу. – Это сложно выразить словами, понятными тем, кто не сталкивался с подобными вещами. Но если иллюзорную систему Мерфи разрушить, если проникнуть в нее и сломать изнутри, то это будет равносильно тому, как если бы обычный человек в одно прекрасное утро проснулся не в той кровати, в которой заснул, в незнакомой комнате с незнакомой женщиной, утверждающей: «Я твоя жена!», и незнакомые дети называли бы его папой. Он был бы погребен под развалинами своих представлений о жизни.

– Полный отрыв от реальности, – прошептал Бонделли.

– Реальность с точки зрения объективного наблюдателя не имеет значения, – сказал Терлоу. – До тех пор, пока Мерфи придерживается своих бредовых наваждений, он защищен от психологического эквивалента самоуничтожения. То есть, по сути, он боится смерти.

– Боится смерти? – поразился Бонделли. – Так ведь ему как раз грозит…

– Это две разные вещи. Мерфи гораздо меньше пугает реальная смерть в газовой камере, чем та, что его ожидает, если рухнет мир иллюзий.

– Неужели он не понимает разницы?

– Нет.

– Но это безумие!

На этот раз удивленным выглядел Терлоу.

– Разве не о том и речь?

Бонделли в сердцах бросил карандаш на стол.

– А если его признают нормальным?