Глаза хаски

Но, когда пришел Эсекьель, я с первого взгляда понял, что некоторые вещи предугадать нельзя. За месяц, что мы с ним не виделись, он сильно похудел, ослабел, блеск в глазах пропал. И Эсекьель это знал.

Родители, как обычно, постарались сделать вид, что ничего из ряда вон выходящего не происходит. Но оно происходило – и впервые это было так очевидно, что я мысленно даже поблагодарил их за напрасные усилия.

Ели мы молча. Время от времени кто-нибудь пытался завести разговор, но осекался на середине предложения.

Теперь не я один видел тень хищной птицы, кружащей над нами.

Из-за стола встали после одиннадцати. Время до нового года тянулось бесконечно.

Мне во второй раз в жизни налили шампанского. В двенадцать мы сдвинули бокалы. Но как поздравлять с новым годом человека, который, скорее всего, до конца года не доживет?

Я подошел к Эсекьелю и тихо сказал: «Я тебя люблю». Он меня обнял и ответил: «А я тебя».

Только это я и хотел услышать.

31

Прошло лето. Мы никуда не ездили, только к бабушке, да и то совсем ненадолго, дней на десять. С Эсекьелем я увиделся только в марте. По телефону мы говорили почти каждый день, я больше не скрывался от родителей. Со звонками они смирились, но навещать его не пускали.

В марте началась школа, а с ней пришла и хоть какая-то свобода. Я записался на разные занятия после уроков, чтобы побольше времени проводить в центре. Я рассудил, что, чем меньше я буду сидеть в Сан-Исидро, тем больше у меня шансов увидеться с Эсекьелем.

В середине марта я зашел к нему без предупреждения. Эсекьель работал. С тех пор как его уволили из студии, он понемногу подрабатывал там и сям, и, подозреваю, бабушка ему тоже помогала деньгами. Я у них не спрашивал, а сами они не рассказывали.

Он очень мне обрадовался, я точно знаю. Он еще сильнее исхудал. Здоровья совсем не осталось – к Эсекьелю липла любая пролетавшая мимо инфекция. Он принимал витамины, но вот уже три дня не мог гулять, сил не было.

– Я знал, что ты придешь, когда начнется школа, – сказал он. – У меня для тебя есть подарок.

И он подарил мне фотографию, черно-белую. Она была очень темная, только в середине горела свеча и освещала нотный стан, а на нем басовый ключ – в таком обычно записывают мелодию виолончели.

В этот раз все было понятно без слов.

32

Как-то в воскресенье я пошел в торговый центр за новой книжкой и встретил друзей отца.

– Мы узнали про Эсекьеля, – сказали они, расспросив сначала про школу и про родителей. Наткнуться на отцовских друзей в безликом торговом центре и так-то не очень приятно, а тут еще они поднимают такие деликатные темы, как болезнь моего брата. Я не знал, как ответить.

– Ужасная, ужасная болезнь эта… – твердили они.

– Да… – пробормотал я.

– …лейкемия.

– Лейкемия?!

– Ну да. Бедняжка Эсекьель. Это же надо – заболеть лейкемией.

Я не помню, ответил им или нет. Помню, что ушел взбешенный. Родители не могли больше скрывать, что Эсекьель умирает, и решили выдумать ему болезнь. Как будто от лейкемии достойнее умереть, чем от СПИДа. Как будто болеть СПИДом недостойно. Как будто в смерти вообще есть достоинство.

33

Все мертвецы одиноки. Все.

Эсекьель в гробу выглядел особенно одиноким.

На одиночество всех мертвецов накладывалось одиночество умершего молодым. Одиночество умершего, отвергнутого семьей.

Не помню, кто сказал, что СПИД – все равно что война: и там, и там родители хоронят детей.

Но Эсекьелю и этого не досталось. Только мы с бабушкой были с ним до конца.

Когда он умер, отец был в командировке.

34

В тот последний год я часто бывал у Эсекьеля и однажды рассказал ему про Наталью. Мы с ней вместе ходили в журналистский кружок в школе. Она меня просто ослепила. Она была не только прекрасная – именно «прекрасная», тут даже не сказать просто «красивая», – но и умная, и дерзкая. Совсем не походила на остальных девочек.

– Сача, мне кажется, наш юный гость влюбился, – сказал Эсекьель и захлопал в ладоши.

Я рассердился.

– Не валяй дурака, Эсекьель. Я тебе рассказываю, что мне нравится девочка и я не знаю, что делать. Я боюсь, что она меня отошьет, а ты со своими шуточками.

– Боишься, что отошьет… Знаешь, братишка, за свою короткую жизнь я вот что понял: если бы канат был толстый, по нему и ходить было бы неинтересно.

35

Через неделю мне должно было исполниться тринадцать. Эсекьель попросил меня зайти к нему накануне дня рождения, даже если придется прогулять школу. Я спросил – зачем. В тот день был журналистский кружок, а значит, я увиделся бы с Натальей. Я попробовал отговориться.

Но Эсекьель только сказал: «Сюрприз, сюрприз».

Само собой, в назначенное время я был у него.

Он угостил меня чаем с пирожными. Мы о чем-то болтали, но я не мог дождаться, когда он покажет сюрприз. Наконец он встал и принес виолончель. Сел. И, не произнеся ни слова, заиграл первую сюиту соль мажор Баха.

Я помнил ее наизусть, слушал каждый день в разных исполнениях: Пабло Казальса, Линна Харрелла (мое любимое), Ростроповича.

А теперь в исполнении Эсекьеля.

Это очень сложная вещь, и только великие виолончелисты не боятся играть ее на публике.