Глаза хаски

К тому времени Эсекьель два года проработал в студии графического дизайна. Когда он попал в больницу, на работе узнали про его болезнь и уволили его. Сослались на сокращение бюджета, Эсекьель не поверил. После истории с Мариано я тоже не поверил.

Через несколько дней после того, как Эсекьеля выписали из больницы, к отцу пришла бабушка. Она хотела, чтобы тот взял Эсекьеля к себе в офис. Отец ответил, что Эсекьелю необязательно работать, он может забыть прежние обиды и возвратиться домой, да и вообще это нормально, что он остался без работы, отец сам как работодатель не пошел бы на риск и не нанял бы человека, больного СПИДом, надо же и о других думать.

25

Когда Эсекьель стал принимать зидовудин, ему пришлось начать лучше питаться и придумать себе физическую нагрузку, чтобы смягчить побочные эффекты от лекарства.

Каждый день он подолгу гулял с Сачей, и по понедельникам, средам и пятницам они догуливали до моих курсов.

В первый раз, когда я увидел, как он ждет меня в дверях, у меня задрожали коленки. В больницу к нему меня не пускали, мы целых три месяца не встречались, хотя я знал, как у него дела, – развил в себе шестое чувство и всегда угадывал, если родители перешептывались об Эсекьеле. К тому же бабушка – всегда только бабушка – рассказывала мне новости. Я чувствовал себя виноватым, что не навещал его.

– Мне не разрешали к тебе прийти, – выпалил я, даже не поздоровавшись.

Эсекьель улыбнулся потухшей улыбкой. Он весь был какой-то потухший, хотя раньше от него исходил свет. Ему было страшно – но это я понял гораздо позже.

– Я знаю, не переживай. Бабушка всегда передает от тебя привет. Ты не против, что я пришел тебя встретить?

Я ответил – нет, конечно. В тот вечер и много вечеров потом мы просто молча шли до автобусной остановки, а в ногах у нас вился Сача.

Через неделю Сача уже радостно напрыгивал на меня, стоило мне появиться. Что обеспечило мне симпатию многих товарищей по курсам.

Сача служил нам главной темой. Я не отваживался спросить Эсекьеля про болезнь и про его питание, так что интересовался питанием Сачи. Эсекьель рассказывал, чем он его кормит, как о нем заботится, какие книги по уходу за собаками читает. Он относился к своей ответственности за Сачу очень серьезно, кучу всего знал про северных собак, их историю, их привычки и отличия от собак европейских пород.

К слову об отличиях, однажды он сказал мне:

– Я своего пса люблю еще и из-за глаз. С тех пор как я заболел, люди смотрят на меня очень по-разному. У одних в глазах я вижу страх, у других – нетерпимость. У бабушки – жалость. У папы – гнев и стыд. У мамы – страх и упрек. У тебя – любопытство, как будто я для тебя тайна, если только ты не считаешь, что наши встречи никак не связаны с моей болезнью. Единственные глаза, которые смотрят на меня как обычно, единственные глаза, в которых я вижу себя как есть, все равно – больного или здорового, – это глаза моего пса. Глаза Сачи.

26

Перед тем как его в последний раз положили в больницу, Эсекьель попросил меня заботиться о Саче. Я привез его к нам и старался, чтобы ему было не хуже, чем у Эсекьеля, водил гулять каждый день. Но все мы тогда очень нервничали, Сача в том числе. Он попортил кое-какие мамины посадки, и в конце концов его отправили к бабушке. Я просил, плакал, умолял – все было напрасно. Эсекьель еще не умер, а мне уже запретили исполнить его последнюю волю.

Мы все сговорились, что не выдадим Эсекьелю правды. Он каждый раз спрашивал про Сачу, и мы отвечали, что с ним все хорошо. Он успокаивался, а вот моя совесть успокоиться не могла, я ведь врал умирающему брату.

27

Наши прогулки после курсов становились все дольше и дольше, я все позже и позже приходил домой, но никто, кажется, не возражал.

После того как закончился учебный год, я стал иногда заходить в гости к Эсекьелю в конце прогулки. Я не был у него с тех пор, как приходил за объяснениями, а в тот раз осмотреться толком не успел.

Теперь я обнаружил, что у него есть целая библиотека книг по графическому дизайну и фотографии и еще множество романов. Больше всего Эсекьель любил научную фантастику и фэнтези. Он дал мне почитать «Властелина колец» и обещал дать все другие книжки, которые я захочу.

Когда я спросил, зачем ему столько книг по фотографии, выяснилось, что он любит снимать.

Продолжая осматривать дом, я увидел возле его кровати виолончель.

– С каких пор ты играешь на виолончели? – удивился я.

– Купил четыре года назад. Проучился год и бросил. В прошлом году опять начал.

В прошлом году? Как-то странно: узнать, что у тебя СПИД, и начать снова играть на виолончели.

Он посмотрел на меня и улыбнулся.

– Послушай, единственное, что мы точно знаем про нашу жизнь, – это что мы все умрем. А единственное, что мы знаем неточно, – когда умрем. Я понял, что неточное важнее точного, и решил не умирать, пока не сыграю первую сюиту Баха соль мажор.

И он засмеялся.

* * *