Глаза колдуна

Бен протискивается вслед за ними, как может, и у него, вероятно, имеется свое мнение по поводу происходящего, и он наверняка скажет, что утаскивать раздражительного до зубовного скрежета мальчишку с его же концерта, на котором незадачливого музыканта обязательно хватятся через пару минут, – крайне глупое решение.

Но Бенджамин, в отличие от Теодора, не испытывает почти кататонического ступора при мысли, что этот вот хилый мальчишка, пародия на Курта Кобейна, знает Серласа и может рассказать Теодору о его прошлом. Если он врет, то ложь его очень правдиво звучит, и Атлас желает знать, откуда у подростка-шизофреника такие познания.

– Пусти меня, ублюдок! – орет во всю глотку запинающийся Палмер. Люди расступаются перед Теодором, и упирающийся подросток, которого он тянет за собой, как прицеп, кажется им провинившимся сынком жутко злого отца. – Дай мне отыграть два номера, моим парням нужно выбиться в люди! Это наш шанс! Эй, у тебя сердца нет, мешок ты с костями!

Теодор оборачивается только раз, замирает посреди гудящей толпы и мельком окидывает сцену, на которой застыли в недоумении такие же, как Палмер, недоделанные рокеры.

– Нет, – рявкает он на взмыленного мальчишку.

Тот вскидывается, выворачивается из напряженной руки мужчины.

– Я убью тебя, если ты мне не дашь отыграть! – шипит Палмер, и Теодор хмыкает, оценив шутку.

– Попробуй, умник. Ты уже раз пытался.

Теперь они едут по тихой дороге, почти не сталкиваясь со встречными автомобилями – в этот субботний день пригород будто вымер, и ничего не мешает Теодору вдавливать педаль газа в пол почти до упора. Бен тихо ойкает, сидя позади него, и мужчине слышится щелчок ремня безопасности, которым предприимчивый друг заранее пристегивается.

Бен не любит быстрой езды, но сейчас, увы, Теодору не до его фобий. Злой как черт Палмер утирает руками разбитый нос, из которого снова капает бледная кровь, и изредка рявкает в сторону ненавистного бессмертного то по-французски, то по-немецки. На языке Лессинга и Гете ругательства звучат злее и оттого вызывают ассоциации с Третьим рейхом, а не с возвышенной философией.

– Будешь зудеть, я предоставлю тебе апартаменты в багажнике, – коротко бросает Теодор, на всех парах вписываясь в поворот на съезде к Пенрину. Знакомая трасса вызывает целую колоду ненужных воспоминаний, их хочется прогнать, как назойливых насекомых, но они заползают в подкорку и раздражают взвинченный мозг.

Светло-зеленые глаза смотрят на него в отражении зеркала заднего вида, тонкие губы сжаты в едва видимую линию, она злится – и не говорит ему, почему. Красный «Ситроен» почти сносит ее очерченную оранжевым неоновым цветом фигуру, и ядовитый апельсиновый сок брызжет на светлые брюки и волосы, в мгновение превращающиеся из темно-русых в рыжие.

– Теодор! – вскрикивает Бен, впиваясь руками в подголовник водительского кресла. Атлас машинально выкручивает руль вправо и огибает увешанную предупреждающими знаками яму на дороге.

– Смотри, куда едешь на такой-то скорости! – вопит его взбешенный приятель. – Ты не один тут! Если вы оба умереть не способны, то я в ваши ряды не записывался!

Следовало бы думать о Бенджамине, а не перебирать прошлое. Теодор мысленно корит себя за безалаберность, но вслух не говорит ничего: ему еще предстоит трясти новоявленного бессмертного, и терять лицо в его присутствии сейчас кажется неправильным. Прости, Бен.