Глядя на солнце

Джин посетила Гранд-Каньон в ноябре. Северный его край был недоступен, и снегоочистители прогрызли дорогу от Вильямса к южному краю. Она остановилась в маленьком отеле у самого обрыва. Был ранний вечер. Она не торопилась распаковывать вещи и даже заглянула в сувенирный киоск, прежде чем пойти взглянуть на Каньон. Нет, не оттягивая удовольствие, а как раз наоборот: Джин предчувствовала разочарование. В последнюю минуту она даже взвешивала, не внести ли изменения в свои Семь Чудес и не осмотреть ли взамен мост через Золотые Ворота в Сан-Франциско.

Землю укрывал снеговой покров толщиной в фут, и солнце — теперь почти вровень с горизонтом — уверенными мазками окрасило горы напротив в оранжевый цвет. Царство солнца начиналось точно по границе снегов: над ней оранжевые горные гребни в оранжевом снегу под ленивыми оранжевыми облаками; ниже границы — только коричневые, и бурые, и умбровые тона, а далеко-далеко внизу в мутно-зеленом окаймлении полоска серебра — точно люрексовая нить в тусклом костюме из твида. Джин вцепилась в заиндевелые железные перила, радуясь, что она тут одна, радуясь, что не надо перелагать в слова то, что она видит, описывать, обсуждать, аннотировать. Необычайный вид как бы из-под воды был больше, глубже, шире, величавей, свирепо-первозданней, более прекрасным и более пугающим, чем она могла вообразить; но даже эта цепочка ошеломленных прилагательных оказалась бессильной. Рейчел, агрессивнейшая подружка Грегори, сказала ей, когда она собралась в путь: «Угу, это словно кончаешь и кончаешь без конца». Разумеется, она старалась шокировать, и эти запомнившиеся слова бесспорно шокировали, но только своей неадекватностью. Секс — даже громовой секс, который Джин воображала, но ни разу не познала — был в сравнении с этим не более чем Шнурочная Игра, легкое щекотание подошв, пока шнурки змеились под ними. Кто-то другой посулил: «Будто смотришь на Сотворение Мира», но и это были только слова. Словами Джин была сыта по горло. Если Каньон микроскопировал зрителей на своем краю в мошек, он микроскопировал их звуки — болтовню, вопли, взвизги, щелканье камер — в слабое жужжание насекомых. Не то место, где вы подшучиваете над собой, подбираете выдержку или швыряетесь снежками. Это было место за гранью слов, за гранью человеческих шумов, за гранью истолкований.

Утверждалось, что великие готические соборы Европы обладали способностью обращать неверующих в католичество своим присутствием. И дело не ограничивалось воздействием на крестьян. Блестящие умы тоже говорили себе: если подобная красота существует, как может породившая ее идея не быть истинной? Один собор стоит сотни богословов, способных доказать существование Бога с помощью логики. Ум жаждет уверенности, которая оглушает его, как удар дубинкой. То, что ум способен понять, то, что он способен тяжеловесно доказать и одобрить, может оказаться именно тем, что он презирает больше всего. Он томится желанием, чтобы на него напали сзади в темной улице и прижали к горлу уверенность, как нож.

Быть может, Каньон воздействовал на религиозного туриста, как собор, и ошеломляюще без слов доказывал могущество Бога и величие его творений. На Джин он воздействовал прямо обратно. Каньон оглушающе ввергнул ее в неуверенность. За обедом она размышляла и старалась при этом не пользоваться словами; или в крайнем случае с пугливой осторожностью. Следовательно — этому слову она разрешила утвердиться у себя в уме. Каньон, СЛЕДОВАТЕЛЬНО… Если каньон вопрос, каков ответ? Если каньон ответ, каков вопрос? Каньон, следовательно?.. Даже отклик скептика: КАНЬОН, СЛЕДОВАТЕЛЬНО, НИЧЕГО. Это представлялось внушительным ответом. Сказано, что одна из страшнейших трагедий духа — родиться с религиозной потребностью в мире, где вера более уже невозможна. Равно ли это трагедии родиться без религиозной потребности в мире, где вера возможна?

На следующее утро перед отъездом Джин снова прижалась телом к заиндевелым перилам и обозрела Каньон. Теперь солнце проникало в него, пробираясь к реке. В сотнях, а может, в тысячах футах под ней тянулись травянистые плато. Гребни гор, чей вечер оранжевого великолепия давно кончился, в своем утреннем наряде выглядели угрюмыми и далекими; на той стороне бело мерцал снег. Следуя за собственным жужжанием, в поле ее зрения появился легкий аэроплан. Первый туристический полет в этот день — насекомое, повисшее над гигантской рваной раной. Какое-то время он летел на одном уровне с Джин, затем ушел вниз разглядывать зигзаги трещины, которая сжимала реку. Как странно, подумала Джин, — стоять на земле и все-таки быть выше аэроплана, видеть крылья и фюзеляж сверху. Словно глядишь на верхнюю сторону древесного листа или крыльев бабочки. В этом было что-то противное природе — в идее аэроплана, летящего ниже поверхности земли, — как в том, чтобы подводная лодка продолжала всплывать, пока не взвилась бы в воздух чудовищной летучей рыбой.