Игоречек взял с полки кедровую шкатулочку и положил сложенное письмо поверх других писем сына.
— Все-таки, римская бумага — самая лучшая, — заявил Игорь, нюхая письмо. — Дорогая, я отправлю Валерочке «Фауста», ты не против? Все равно мы его больше не перечитываем, а продав одну книгу, Валерочка сможет лет десять жить в Италии не зная хлопот. И еще, может, все-таки купим в дом устройство для голограмм? Как оно там называется, забыл. У соседей, кажется, есть такое, нужно у них спросить.
— Только через мой труп в нашем доме появится плебейское устройство! Ты хочешь, чтобы приличные люди над нами смеялись?
— Нет, что ты, Катенька, я ничего не хочу. Поступим, как ты считаешь нужным.
Трясущейся рукой Катя наколола на золотую вилку консервированный персик и, отправив его в рот, стала медленно жевать вставными зубами.
— Есмин, когда я, наконец, увижу кофе? — с негодованием спросила Екатерина Валерьевна, и впервые посмотрела на стопку листов. Прочла название. Что-то далекое кольнуло ее обленившееся сознание.
— Несу, хозяйка, — откликнулась служанка, и в этот же миг на весь дом раздалось эхо разбитой посуды.
— Уволю, — раздраженно процедила Катя. Она взяла стопку листов, встала с кресла и направилась к входной двери.
— Да брось ты, Катенька, у нас полно сервизов. Есмин — хорошая домработница.
— Подбери слюну, старый кобель. Я не для того ее нанимала на работу, чтобы она мои фарфоровые чашки била. Каждая чашка — целое состояние.
— Катенька, да у нас столько денег скопилось, что мы можем миллионами их покупать и разбивать.
Екатерина Валерьевна вышла на крыльцо, села на блестящие от полировки мраморные ступени. Немного посидела, чтобы успокоить сердце и нервы. Пахло розами. Она одобрительно оглядела машину, работающую на дизельном топливе, — символ их достатка и высокого положения в обществе, перевела взгляд на сосновый бор через дорогу. Все пихты, кедры, ели и сосны были как на подбор. Высоко в небе пролетела электрическая капсула, напоминающая морскую гальку. Катя скривилась.
— Кто вообще пускает этих жалких плебеев в район, где живут порядочные люди?
Рукопись свалилась с ног. Кряхтя, Екатерина Валерьевна подняла листы, собрала в кучу и принялась, наконец, читать:
Незаконченная Рукопись Максима Еременко.
Все мы подобны глине в руках горшечника, которому ни один сосуд не вправе сказать: для чего ты сотворил меня в таком виде?
Д. Дефо «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо».
Дверь в сенях отворилась, и на улицу, отбрасывая медвежью тень, вышел старик. Кряхтя и сопя, он кое-как уселся на просевшие ступени, примостил рядом палку, и уже было полез в карман за кисетом, как увидел семенившего по дороге Ивана Громыко, по кличке Валет.
— Сейчас опять будет махорку просить, трутень.
— Здоров! — крикнул Валет, подходя к дому.
В его сухопаром теле, с рождения состоящем из одних только костей, каждое извлекаемое связками слово напоминало брошенный в водосточную трубу камень.
— Здоровее видали, да не испугались, — ответил дед Толя.
— Чего сердишься с утра? Опять камни в желчном пузыре мучают? Так я в этом не виноват. Лучше позови жену. Она завчера Гале закваски на хлеб обещала дать.
— Люба пошла в храм ни свет, ни заря, — постарался сказать дед Толик настолько утвердительно, насколько позволяла одышка.
— В храм?
— Объявление же неделю на почте висит. Священник из Москвы приехал проповедь читать. Любка, нет, чтобы яблоки в банки закатывать, помчалась на паперть.
— Слушай, не видел, — почесав лысую голову пальцами, оправдывался Валет. — Я со спиной маялся.
Образовалась пауза. Дед Толя принялся выковыривать опилки из кепки, а Валет достал из кармана рваную пачку папирос «Полет» и, с досадой вытряхнул из нее табачные крошки.
— А ты чего не пошел? — спросил Валет, убирая смятую пачку в карман. — Может, чего толкового скажут.
Дед постучал палкой по колену и промолвил:
— Что толку идти? Раньше хоть председатель по делу говорил, а теперь кому? Отговорились все. Ты, кстати, моего пса не видел? Второй день дома нет.
— Нет, не видел.
— На хлеб и воду посажу, как вернется.
— И что совсем не страшно помирать? — спросил Валет. — Ты же, Толик, бидоны с молоком в алтаре грузил.
— А чего мне бояться? — не сразу и без желания ответил старик. — Я — человек с рождения подневольный. Где разливали молоко — там и грузил.