Глиняный сосуд

— Да куда мы ее оставим, мам? — наблюдая за играющей с черным щенком дочерью, проговорила Лида. — Билеты куплены. Там загорит и накупается, а сюда мы ее привезем на пару недель, перед школой.

— Ну, хорошо, давайте помогу отнести вещи в дом. Что тут на жаре стоять!

— Рубашку отцу достала в универмаге. Кость, ты чего смотришь как баран на новые ворота? Бери пакеты в руки и тащи внутрь. Кать, да оставь ты эту собаку. Еще блох нам перед морем не хватало.

— Мам, смотри какой милый щеночек. Давай его возьмем к себе?

— Ни в коем случае. Рыбки, попугай, кот, теперь еще и собака!

— Ну мам…

— Нет, я сказала.

Катька, насупившись, вбежала по ступенькам, словно играя в классики. Машина похожая на раскаленную доменную печь, осталась медленно остывать под палящим солнцем, в надежде, что ее больше никто никогда не потревожит.

— Эй, дед, ты чего залежался сегодня, а? Гости приехали.

— Что-то мочой тут пахнет, — на ушко жене прошептал Костя.

— Толь?

— Мам, смотри, какая рубашка, — копаясь в пакете, проговорила Лида.

— Толь, а Толь, — теребя рукой деда, сказала баба Люба. — Ты чего залежался-то?

— Мам, а где банка с консервированными персиками?

— Ты скоро лопнешь от этих персиков. Кость, что ты столбом стоишь? Иди посмотри, что с папой.

Костя подошел и приоткрыл деду веко. Взял за запястье.

— Пульс не прощупывается, — уставившись на всех, проговорил Костя.

Валет отпил теплой воды из белой эмалированной кружки и продолжил:

«Я вот не пойму, отец Михаил, где столько денег взять на ремонт? Кому сдалось наше село, если вся страна, глядишь, скоро развалится на куски? Потом собирай ее, как Степана Ильича, ключом.

Степан Ильич молча погрозил пальцем Валету.

— Такую страну проспали, — просвистел золотой фиксой бывший комбайнер. — И когда только у Союза ноги подкосились, не понимаю?

— Колосс на глиняных ногах.

— Да если бы вот такие бездари, как ты, меньше народное добро пропивали, то не подкосилось бы ничего, — с укором произнес нескладный дед Степан Ильич. — Стыдно должно быть перед теми, кто эту страну лепил в голодные годы революции.

— Стыдно? А таким как ты, дед, не было стыдно перед теми, кто двуглавого орла лепил? Там ведь тоже кровь лилась, и не малая.

— К Толику нужно пойти и всем миром разобрать его терем. Разве не так, товарищи? Кровлю с куполов снял, подвал из усадебного кирпича выложил, стекла — и те ночью поснимал для веранды.

— Да разве только у Толика? — запротестовала одна из женщин. — Все потихоньку таскали на двор.

— Отец, а что ты так уцепился за наше село? В городе ведь ловчее. Там тебе и водопровод, и электричество. Чего ты нас никак в покое не оставишь? Дал бы уже дожить спокойно.

— Мой дед служил в усадьбе еще до революции и был расстрелян по ложному обвинению. Как рассказывал отец, приговор привела в исполнение местная защитница революции.

— Знаем мы эту защитницу, — с отвращением сказал Валет. — Она моего отца отправила стланик заготавливать в вечную мерзлоту.

— Это ты о ком, старый? — спросила женщина, сидевшая рядом.

— Как о ком? Что, забыли мать Толика?

Небольшая стая ворон слетела со скелета обгоревшей сосны, и переместились на ржавый купол.

— Да, лютая была баба, а смерть видимо, еще лютее.

— А кто ж знает, какая у нее была смерть? — промычал под нос Валет. — В тридцать восьмом году с концами баба пропала. Может в Москву на повышение уехала, да там и осталась?

— Что, и мужу ничего не сказав? И сына бросив? Нет. Много знала, видимо.

— Времена революционной романтики прошли, а в эпоху бюрократического строительства социализма такие люди все равно бы не вписались. Тесно. Скучно. Противно.

— Так что, получается, Вы наш, местный? — спросил комбайнер отца Михаила.

— Мой дед родился и служил здесь, но сам я москвич.

Тут до людей донеслись крики:

— Беда! Отец, Михаил, не уезжайте, прошу вас! Муж помер. Отпеть ведь нужно, а кроме Вас — некому, — прокричала Люба на одной ноте.

Все, встрепенувшись, повернули головы, и увидели запыхавшуюся односельчанку.

— Как так помер? — ошалело проговорил Валет. — Я ведь только что с ним разговаривал…

Когда народ разошелся по домам, и стало тихо даже по деревенским меркам, отец Михаил, промочив горло водой, оставшейся на дне кружки после Ивана Громыко, неспеша перекрестился и подошел к еще пахнувшему краской стенду, надел очки с перевязанной дужкой, и стал бегло читать историю храма.

— Господи, дай сил.

— Что это Вы там бормочите?

— А, Сеня. Спасибо, что стенд вкопал. Благое дело сделал.

— Сегодня еще покойник на мою шею свалился. Теперь копай яму по жаре. Не мог подождать до октября!

— На все воля Божья. Каждый служит на своем месте.

— Что, и могилы копая?

— Кто-то же их должен копать.

— Вот как сестру первую закопал, так и остановиться не могу. Почему ваш Бог сироту не спас из петли?

— Она сделала выбор, Семен. Бог настолько уважает нашу свободу, что у человека есть выбор — он может сказать Богу «нет». Насильно в рай не затащишь. Поищи дома или в библиотеке «Братьев Карамазовых», и прочти главу «Великий инквизитор».

— Нет никакого Бога.

— Вас с сестрой крестили? — пропустив возражение мимо ушей, спросил священник.