Глиняный сосуд

Мать говорила, что Бога нет, отец с фронта писал, что Бога в окопах не нашел, и председатель все время повторял, что нет этого Бога вашего.

— А теперь на погосте возле храма лежат, а сверху тургеневские лопухи растут.

Валет понял, что ляпнул лишнего, и от греха подальше отошел на несколько десятков шагов назад.

— Ты мою мать и отца не трогай, — ответил Толик, покрываясь пятнами на эрозивной от казахских ветров коже. — Они идеей жили. Это тебе не окурки по селу собирать.

— Ладно, ты только не волнуйся, Толик. В нашем возрасте вредно. Что уж и сказать ничего нельзя? Я же пошутил.

— Шутят бездари, а я спину гнул с десяти лет.

— Язык мой — враг мой, — несколько раз ударив себя по губам, подумал Валет. — Сейчас понесет деда: дочке квартиру в городе купил, себе дом построил, сервант от похвальных грамот пухнет.

— Дочке квартиру в городе купил! Себе дом построил! Сервант от похвальных грамот пухнет! Перед людьми мне не стыдно.

Толик закашлял в кулак. Валет поднял с земли бычок, обнюхал его со всех сторон и щелчком отправил в крапиву, упирающуюся верхушками в небо.

— Иди по-хорошему, — вытирая платком пот со лба, промолвил Толик. — Знаем мы вас. Всю жизнь ворчите на государство, а сами палец о палец не ударили. Будь председатель жив, он бы тебе все мослы пересчитал палкой.

Когда от Валета остались лишь следы на песке сорок первого размера, дед Толя сидел и радовался, что смог защитить идеалы, впитанные с молоком матери. И даже не уродившийся в этом году табак, которым он набивал обрывок пожелтевшей газеты «Правда», не портил ему настроения.

— Кто, если не я?! — думал он, рассматривая потрескавшуюся ладонь. — Нет, все правильно сделал.

Он поджог от спички самокрутку, разогнал больших болотных комаров, и еще раз посмотрел на ладони: на желтые от никотина пальцы-сосиски, на многолетнюю, возможно еще казахстанскую, грязь под ногтями.

— Неужели и правда, зря прожили мы жизнь? — спросил он так тихо, словно испугавшись своего же вопроса. — Сколько людей растворилось в полях, на лесозаготовках, в карьерах, за баранкой полуторок — и все зря? Нет, не может этого быть…

Сердце тяжело застучало. Двумя бесчувственными пальцами он смял край окурка, и, бережно положив его в карман, стал вставать со ступенек.

— Куда я дел банку с солидолом?

Через десяток заколоченных домов, Валет вышел на перекрестье улиц и подошел к колодцу, намереваясь промокнуть кепку в ведре.

— Как ты сюда попала? — спросил Валет, пытаясь выкинуть многоножку из ведра.

Он заскользил глазами по зыбкому перекрестку, на пятачке которого ютились десятиметровый обелиск павшим в Великой Отечественной войне односельчанам, продуктовый магазин с проросшей внутри березой и автобусная остановка невнятного, как оконная замазка, цвета.

Подбежала черная дворняжка с торчащими ребрами, обнюхала заштопанную штанину человека и покорно улеглась в ногах.

— От меня тебе толку не будет, — сказал Иван и стал размышлять на предмет короткой дороги к храму. — Возвращайся лучше к деду Толику. Тот хотя бы хлебом накормит.

Пес неодобрительно загавкал и убежал прочь.

— Вот и я того же мнения.

Пройдя узкой извилистой тропой сквозь сосновый бор, он увидел ржавый купол храма без креста, с покосившейся на запад колокольней. Тут же, рядом, возле складов, на консервации стояли два молоковоза. Наследие последнего председателя, сбежавшего от народного гнева в неизвестном направлении.

Только Валет миновал машины, как со спины его окликнули. Тело по инерции сделало еще несколько шагов, а голова, часто живущая отдельной жизнью, повернулась. На траве сидел Семен и любовался в начищенную лопату.

— Куда путь держите, Иван Олегович? — спросил паренек и ловким движением руки выдернул волос из оттянутой ноздри. — Неужели на проповедь попа?

— Здорово, Сеня, — сказал Иван Олегович. — Да, вот иду послушать.

— Не верю я во все это.

— А во что же, позволь спросить, сейчас верит советская молодежь?

— В песок маслянистый под ногами, в то, что все погорело в огородах без дождей, в то, что совхоз закрыли. Вот в голос священника верю. Слышите, какой он громкий? А в то, что говорит, не верю. Бога придумали люди.

— И зачем же, скажи-ка мне?

— Может быть, чтобы людям было не так страшно умирать.

— А людей тогда кто придумал?

— В школе про обезьян говорили, но это сущая глупость. Обезьяны разумнее людей себя ведут. Я с сестрой в зоопарке видел.

— Вам, молодым, рано думать о смерти, а мне, старику, пора бы начинать готовиться. Грехи к земле тянут.

— Думать о смерти? А чего о ней думать, Иван Олегович? Я, как молокозавод прикрыли, только о ней и думаю, закапывая покойников. Вот в них верю, потому что они теперь — мой хлеб.

— А чего ты лопату начистил? Хоронят кого?

— Инструмент должен всегда находиться в чистоте. Может, Вы сегодня помрете.