Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни

Судя по всему, качество пения в Капелле было не настолько в упадке, как его описывали Глинка и Львов. Может быть, певчие и не знали нотной грамоты, но были хорошо обучены петь, к тому же, видимо, труды Глинки не проходили даром. В сезоне 1839/40 года в Петербурге побывал француз Шарль Адан. В 1840 году он опубликовал статью о русской музыке в «La France musicale». В ней он говорит в первую очередь об исполнении духовной музыки. Его поразило, как певчие Капеллы пели без аккомпанемента — «с точностью интонации, какую невозможно себе вообразить»[276]. Басы-профундо он называл «живыми контрабасами»^{314}.

Семейная идиллия

1837 год запомнился многим двумя катастрофами — дуэлью Пушкина и страшным пожаром в Зимнем дворце, самым разрушительным за всю историю императорского двора^{315}.

Многие, как и Нестор Кукольник, узнав о смерти поэта, восклицали:

— Женщины, женщины! Сколько вы губите людей!

Глинка же думал: «Слава Богу, у меня дома все хорошо. Моя Машенька — ангел».

Жизнь супругов шла размеренным ходом. Многие завидовали их счастью.

К ним в дом часто приходил друг Петр Степанов. Как-то он искренне сказал:

— Душа радуется, видя твое счастье, поздравляю тебя!

Глинка потирал руки и говорил с удовольствием:

— Подожди хвалить. Искренне скажу спасибо, когда ты чрез десять лет поздравишь меня!

Мари в роли хозяйки дома чувствовала себя превосходно. Этот статус, по заведенным правилам в обществе, позволял свободно тратить состояние мужа на туалеты и обустраивать дом по своему желанию. Глинка с радостью передал ей управление хозяйством. Она следила за столом, чаем, слугами и убранством квартиры.

«Душа радуется»[277], — сообщал он матери в письмах.

Получив высокую должность, он все равно приезжал домой на обеды, вопреки негласным обычаям. В то время считалось нормой, если супруги встречались довольно редко в течение дня и даже жили раздельно. Главным считалось соблюдение уважения друг к другу на людях. Ему нравилось находиться в обществе своей музы и… хорошо и вкусно обедать.

До апреля 1837 года сохранялась семейная идиллия, продолжавшаяся уже полтора года. Весной Глинки переехали в казенную квартиру, в престижный район города на набережной реки Мойки^{316}*. Здание Капеллы было расположено в шаговой доступности к Дворцовой площади и Зимнему дворцу, где обитала царская семья (до декабрьского пожара).

Вместе с ними в квартире жила теща. Алексей Стунеев, человек уже давно знающий семейство Ивановых, пре-дупреждал его:

— Умоляю тебя, Мишель, не бери бедовую тещу в дом…

Но Глинка его не слушал. «По свойственной художнику лени», как вспоминал композитор, он впустил ее в дом. Мать Мари была дамой, как видно, не слишком скромной, имела на все свое мнение и стремилась, как ей казалось, защитить младшую дочь в домашних размолвках. Отношения тещи и зятя никогда не были на Руси простыми и даже вошли в русские поговорки^{317}.

Намного позже Глинка вспоминал, что та семейная идиллия, в которую он уверовал и которая вызывала у всех окружающих зависть, была на самом деле иллюзией. Первые конфликты начались раньше, еще в 1836 году, но композитор не обращал на них должного внимания, поглощенный постановкой «Жизни за царя». Тогда весной Мари перенесла воспаление легких, долго и мучительно восстанавливалась. Глинка считал, уже в конце жизни, что именно после болезни ее как будто подменили. А в новой казенной квартире, весной 1837 года, уже разворачивались целые «батальные» сцены.

Мария Петровна, еще до конца не выздоровев, хотела съездить навестить сестру. На улице свирепствовал жестокий северный ветер. Несмотря на уговоры, Мари приказала запрягать лошадей. Глинка «употребил власть и повелительным тоном приказал кучеру отнюдь не сметь запрягать»[278]. Мари горько плакала. Такие сцены могли бы прийти к мирному разрешению, но в дело вступала теща, которая, как тяжелая артиллерия, отправляла в зятя огонь упреков. «Трудно было разобрать ее ломаный русский язык, а слышно было шипение, подобное шипению самовара»[279], — язвил позже композитор.

Сцены повторялись вновь и вновь. Злоба и обида поселились в сердцах супругов. Откровенных разговоров между ними не происходило. Глинка вспоминал прошлые обиды, например, ему казалось, что Мария Петровна еще в 1835 году жаловалась его тете Марии Николаевне Зелепугиной (сестре отца) на то, что он тратит слишком много денег на нотную бумагу. По прошествии полутора лет бережливость жены, возводимая им тогда в добродетель, казалась уже пороком.

Во время конфликтов Глинка взял за правило «мерным шагом ходить взад и вперед по комнате и на каждом повороте, упираясь на правую ногу, тщательно обрисовывать носком левой полукруг, что несказанно бесило тещу»[280].

Она умолкала.

— У вас все, сударыня? — надменно спрашивал Глинка.

Она опять приходила в бешенство. Очередная порция упреков…

Такие сцены требовали много энергии. В конце концов теща уставала.

Глинка, дождавшись этого момента, медленно надевал перчатки, брал шляпу и учтиво раскланивался:

— Хорошего вечера, честь имею!