Glioma

Знаю только, что за опекуна у него старшая сестра с подозрительным воспитанием и вовсе на него непохожая. Другие расспросы под запретом и могут быть неправильно встречены. Бэкхен такой – разглядывает чужие слабости, в то время как сам под броней. Весьма нечестно, но кого это волнует?

Девушку, чья комната в конце узкого коридора и постоянно закрыта – я видел её раза три за полтора года, что Бэкхен с нами, и моментально меня отвратили лимонные волосы, похожие на парик. Она полновата и, кажется, наполовину немая – то есть, на наши приветствия тупо что-то мычала и спешила быстрей убежать.

Бэкхен это никак не объяснял, сколькими бы мы вопросительными взглядами не просверлили в нём дырок. Лично мне кажется, что там, в его прошлом, очень темно. Будь я человеком любопытным, заглянуть в него – было бы моим первым желанием.

Бэкхен угощает нас сладким глитвейном и черносливом, от которого у Сэхуна обычно пучит живот. Я хочу послушать еще, но не знаю, что может помочь в провокации.

На мои раны он сильно не набрасывался, хотя меня брало любопытство – я ходил за ним по пятам: поговори со мной, растерзай, обескровь словом, скажи, скажи что-нибудь, я тогда, возможно, никогда к тебе больше не потянусь. Или же окончательно перевешу в сторону неприязни, так будет проще..!

Моя опухоль продолжает расти.

Но он мало что говорит о моей матери, о которой все знают.

Мы сидим за круглым столом с чашками настоящего чая, когда Бэкхен оборачивается ко мне.

– Расскажи о своем отношении к ней.

Я мысленно сужаюсь до размера мизинца и лезу за фарфоровый край топиться в кипятке, и отвечаю, неожиданно для себя – очень бойко:

– Смотрели фильм "Тост"? Там мальчик и мама – главная линия истории, вторая совсем не умела готовить, и на ужин у них вечно были банки консервов или обычные тосты. Они так и сидели семьей – над тарелками, на каждой – по тосту, и всё. Но мальчик говорил, что это лучшая еда для него, и любил её даже тогда, когда мама скончалась, а на месте её появилась другая хозяйка, настоящий кулинар. Так же и я – буду глотать её тосты-истерики до последнего, потому что иного не нужно – уже не приму.

Все застыли на полглотках и повесили головы, а я взглянул на Бэкхена – специально – тот на половину прикрыл глаза.

– Мать – единственный незаменимый человек в жизни, и в этом самая сильная её жестокость, – он хлебнул своего чая и по-кошачьи облизал губы, – Надеюсь, ты знаешь, какие её любимые цветы.

У меня еще долго не выходил звон его посудного сервиза из головы по возвращению вечером. Входная дверь оказалась распахнута, а за ней – пустота, так что мне пришлось бежать по переулкам её искать. В прошлый раз такое случилось месяц назад, и мне пришлось платить штраф за разбитое стекло витрины.

Я нашёл маму на площади, сидящей у лавочки в позе «поставьте на пузу мир» и присел рядом с ней, видя, что всё не так страшно. Это была первая ночь, когда я так отчетливо увидел звезды. Холодало и проходило всё больше и больше людей, так что пришлось всё же встать и пойти домой; магазины так поздно были уже закрыты.

Мы так и сидели в тот вечер – над тарелками – каждый со своими слезами.

Помню, как в череде непристойно жарких дней я успел словить один прохладный, приятный вечер – тогда нутро зачем-то вытолкнуло на улицу побродить по городскому центру, и то было озарение…

Внезапно я увидел так много красивых людей, они все шли мимо – в каждом лице я ловил маленькие шедевры, и об этом захотелось сказать всем, сейчас же, пока они рядом. Конечно, если ты подбежишь к человеку и скажешь: «прости, что мешаю, но ты похож на произведение искусства, я не мог оставить эту мысль только в своей голове», он сочтет, что ты спятил, но, господи, почему?

Почему так сложно быть искренними и не удивляться правде, если она красивая?

Я решил, что буду писать таким людям небольшие записки в метро или у пешехода, и просто им совать в руки – вернулся домой, взял блокнот с ручкой, пошёл снова.

И как же крутануло фортуну – на меня шли одни шатающиеся, покрасневшие рожи, или злые и неприступные. Все будто изменились за жалких полчаса. Я вертелся волчком, сколько мог, медленно постигая разочарование. В блокноте не стало меньше ни на один листок.

Психиатр, который принимает мою маму, каким-то боком взялся и за меня, вообразив, что я несчастный ребёнок из неблагополучной семьи, нуждающийся в его помощи, в то время как я устойчевее многих. Он посоветовал мне вести дневник и записывать туда свои переживания – я старательно кашлял и чихал во время того разговора, но старую тетрадку из тумбочки все-таки достал.

И тогда написал там, вдавливая ручку в бумагу с силой, с обидой:

«Вот так вот влюбляйся в прохожих».

Бэкхен, которому удалось потом заглянуть на эту страницу, со смехом закивал:

– Пелена от увиденной грязи всегда плотнее той, что от красоты.

В такие моменты мне хочется впиться зубами ему в шею, чтобы из нее не лился этот бархатный смех, чтобы отравиться тем, что течет у него по венам, и летальный исход настиг меня поскорей.

Я вырываю лист и мну его в кулаке: