Glioma

Я стою прямо, ничего не произнося, и вспоминаю его слова, как он только переступил порог: «Сюжета нет, философии – тоже, вставайте, мои актеры! Наденьте маски!»

– У тебя в камеру очень красивые скулы, – говорит Бэкхен тем временем слишком простым для себя тоном; у меня дергается уголок рта.

– Тебе она тоже идет. – Это я о камере.

– Потому что не видно глаз? – Бэкхен опускает её, смотрит на меня; чувствую, как начинается ремиссия и говорю до предела четко:

– Я нашёл любовь всей своей жизни, а она – меня.

«Его поджарая фигура становится и худшей и лучшей крайностью моей фантазии, а будь я на "ты" с искусством, мне было без надобности бы маяться в поисках музы».

Этой страницы не видит никто.

Не знаю, как мы умудрились согласиться на идею Сэхуна пойти в караоке в старом городском театре, где соседней дверью был вход в магазин для взрослых, а по ту сторону улицы – ряды гаражей. Мы пошли уже готовые к подобному времяпровождению, да и поводов не идти не было; разве что собственная лень. Я не стал вмешиваться в рвение парней распустить хоть немного свои засохшие бутоны талантов и попросту сидел на красном диване, смотря, как они пялятся в экран. Выборы песен перескакивали с чистого вокала на тяжелый и низкий речитатив, от чего мои уши можно было уже изображать в форме носиков закипающих чайников. Сэхун периодически грыз подушки, когда Чондэ или Минсок брали слишком высокие ноты, даже будь в песне на октаву ниже и совсем не протяжно. Мне нравилось на ровном уровне и где-то на затылке. До тех пор, пока по желанию не вызвался Бэкхен. Я только тогда осознал, что у меня закрыты глаза, потому что резко их распахнул, почувствовав изнутри масштабное шевеление органов, а внешне – кожи. Это была песня о бездомной девочке с бульвара, что бродила с пустым поводком и искала маму – а вокруг шелестел сентябрь. Мне одновременно хочется продолжать его слушать и насыщаться чистыми нотами, сделать из них зависимость, сдаться ломке.

И хочется вырвать у него из рук прижатый к губам микрофон и оказаться на его месте. Внутри ноет, крутит и полыхает. Хуже всего оказывается то, что на протяжении всех 3:44 Бэкхен смотрит исключительно на меня. Я убью Сэхуна, это точно, но вряд ли найду пакет в его рост. Все похвалы по дороге к остановке достаются тем, кому они вообще не нужны, а мне приходится ехать с невменяемым О до его дома, чтобы нигде не свалился. Мелодия застыла в голове, и я её напевал в стенку бубнежем, точно это – моя колыбельная ребенку за ней. Вот мы стоим – в наш полный рост, один – выше другого, опустив руки по швам и глядя немножко сердито и много – лично. О чём-то, как всегда, спорим, это началось минут сорок назад, и мои ладони впервые за долгие годы начинают трястись и покалывать кончики. Тон Бэкхена ползет выше, как обычно бывает, когда он увлекается и стремится к своей главной мысли. Он говорит:

– А жизнь – это дар, который не передаривают, мы живём для себя и ради себя – только так.

Я добавляю в легкие кислорода и отвечаю, опустив веки:

– И если, к примеру… тебе внезапно подарит кто-то свою – ты выбросишь?

Бэкхен приоткрывает губы, но не отвечает. Я жду еще, жду минуту, жду две, но ничего не срывается с его языка. Впервые – Бён Бэкхену – нечего сказать, и последнее слово висит не над его головой.

Внезапно в эти глаза стало так легко и просто смотреть.

Вместо какого-то заключение в разговоре он берет мою руку и ведет к двум стульям смотреть его короткое кино. Мы садимся рядом, как ни в чем не бывало.

Мелькают тысячи мелочей, от которых глазам полагается в данный момент слезиться. Вижу лица, из чьих черт можно сложить мою линию жизни.

Свет в комнате исходит лишь от телевизора, а наши висящие пальцы самопроизвольно сплетаются, и кажется, я вижу это перед глазами, хотя на экране – довольно жующий печенья Сэхун и Чондэ, заливающий ему какао за шиворот.

Мы не смотрим друг на друга совсем, но я слышу его улыбку, вижу его дыхание, и думаю: может, это –

дом?

Мы сидим в сухих местах на запятнанном горечью ковре ранним утром, подверженные бессоннице; Сэхун играется с мертвой молью, пойманной вчера, Чондэ рассматривает порезы Минсока на пальцах. У нас нет ни бинтов, ни пластырей, а у него – духу попросить у нас помощи.

Парень еще неумело обращается с разными видами ножей; мы не советуем быть аккуратней.

Я смотрю на лампочку в потолке и думаю, что час её падения недалек. За окном моросит или нет – непонятно, но свету точно негде выйти: всё небо – замкнутый туман. Большая половина лета прошла бесследно, от второй ждать перемен глупо, как и от последующих времён.

Думать о новых заводях будильника, невысохших с утра волосах на ветру, запах пыли в кабинетах так мазохически. Уже сложно представить наличие каких-либо серьезных дел: мышцы атрофировались, головы опустели, сил из безделья не накапливается.

Впрочем, можно зло рассмеяться – какие серьезные дела?