Glioma

Пережевывание новых книг, на первых страницах обязательно гласящих: «это очень важный год в вашем обучении»? Или встреча новых лиц, зачастую – иностранных, без тени доверия и энтузиазма на дружбу? Нам бы друг друга уже дотерпеть, не хочется никакого прибавления и «привет, ты откуда?».

Это не важно. Теперь ты здесь, с нами, садись и ищи выгодную позу для сна.

Не изменится ничего.

Даже с пуританскими угрозами каждое занятие из жирно-накрашенных губ учителей об экзаменах. Не надоело им из года в год видеть ответом вялые лица и понимать, что это не работает? Мы уже просекли вашу бесполезность в общей сложности наших судеб.

Представляю жизнь в метафоричном виде: очень длинная лестница на какой-нибудь высокий объект для туристов. Сначала ты поднимаешься с охотой, желанием, предвкушением восхищения, чувствуешь приток сил. Затем тебя бьет усталость, крутизна ступень, тряска ног – уже не так всё здорово сквозь град пота со лба.

Тебя подгоняют сзади: быстрей, не плетись, ты здесь не один; приходиться брести через силу ради удобства других. Ты за каждой ступенью ожидаешь драгоценную площадку, смотришь вверх, стараясь увидеть конец; сомневаешься в своей затее раз или два за всё время, а может и больше.

Поднимаешься выжатым, вымотанным, на грани упасть – оглядываешь заветные виды вокруг, высматривая детали между силуэтами других, злишься, что так много людей. Видишь рядом подъехавший лифт с теми, что заплатили большую цену. Можешь стать счастлив, можешь – пожалеть о задуманном, потраченном времени, окончательном бессилии. И сколь замечательным не было бы это чувство победы над собой и этой треклятой горой – знаешь, что придется спускаться.

Сэхун трижды чихает, а у Минсока открылась одна из ран; кровь на вкус неприятна, противна, это как лизать жидкую ржавчину. Я вижу правее черного столика раздробленный до пикселей последней модели айфон: это родители Сэхуна поздравили его с Днем Рождения, передав свою заботу в почтовой коробке.

Мелкий гордится своим старым молотком, которым проходится по каждому такому подарку – он не принимает подобное от семьи уже третий год, с тех пор, как осознал понятие формальной любви.

Мы ему говорили, что у всех она разная, у кого-то – такая, это стоит попытаться понять; Сэхун смеялся, что в детстве вместо колен его сажали на кожаное кресло, а сказки маминым голосом заменяли аудио-кассеты. В его доме только одна истинная ценность, и это – роскошь. Сэхун не устанет её превращать в осколки.

Холод набегает быстрее, чем он является из открытой двери; на пороге его немного заносит, и последующие шаги – нетвердые. Я вижу по его волосам, что на улице всё же не сухо, а по глазам – что он тоже не выспался.

В середину нашего круга летит скомканная бумажка с уже размытыми чернилами, но распознаваемой строкой:

«Подобно тому, как бывает болезнь тела, бывает также болезнь образа жизни. Демокрит.»

Бэкхен недавно споткнулся в квартире о старый сборник философских цитат древности – теперь часто приносит нам нечто подобное на листках, молча, ничего не говоря. Объясняет нашу ущербность в красивых фразах. И показывает – смотрите. Таких было множество даже до рождения Христа. И будет после нас.

Я встречаю его неопределенным взглядом. Он мне не отвечает никаким – только складывает руки на острых коленях, выпирающих в дырках и просит сигарету.

Никто не комментирует его подарок; Сэхун оборачивается через плечо, пытается посмотреть в окно:

– Дождь?

– Его жалкое подобие, – отвечает Бэкхен, подчиняя себе сломанную зажигалку.

Чондэ уводит Минсока на кухню, утверждая, что там что-то обязательно должно быть: мы не гадаем, действительно ли он так намерен помочь или просто хочет побыть с ним один – Чондэ на обе версии горазд.

Он к Минсоку льнет со всем состраданием младшего брата, который не пойдет по стопам хёна, так на него надевшегося; говорит с ним о лучших возможностях, при этом каждый раз ждёт, и непонятно – Чондэ хочет Минсока к себе привязать или избавиться?

– Противостояние рассудка и чувств, – усмехнулся как-то Бэкхен, наблюдая за этими двумя и сидя от меня в полуметре, – но «Ум всегда в дураках у сердца».

Я не стал ревновать Чондэ, но меньше замечать в нём поддержки – сейчас она требовалось в повышенном коэффициенте, потому что у Бэкхена мрачнеют глаза; а смотрит он на меня из укрытий, как хищник. Мурашки всё чувствуют.

Следуя своему новому псведо-хобби, он в одно трехчасовое утро приносит мне фразу на клочке проездного билета:

«Человек вне общества – или бог, или зверь». Я не остался с молчанием.

– Твоё общество слишком дикое.

– А без него ты был бы домашним? – спрашивает он, закручивая вокруг ладони, как бинт, полотенце, словно собирается меня им отхлестать; я готовлюсь к побегу. И лишь отвожу глаза, как бы пренебрегая ответом, а на деле – избегая. Мне его ни в чем не переубедить, даже в собственной сущности.

Что есть бог?

Это наша надежда, наши мечты, наша совесть, наш страх – он у каждого персональный; чувство, прообраз, ощущение, человек. Я еще не нашел своего бога, но вот дьявола – точно.