Glioma

И сейчас, видя его затхлый взор в сторону пряничных домиков детей, куда в шесть каждый день спешат соскучившиеся мамочки, легко представить его одного, с размазанными по грязным щекам слезами, посреди пустой площадки без надежды на долгожданный скрип ворот, и теплую руку, отводящую домой.

Бэкхен не выглядит как тот, чьи родители приносили печения с соком на всю группу. Не выглядит как мальчишка, ищущий из стопки раскрасок ту, со своим любимым мультиком, запоминающий детские счеталочки на пальцах и помнящий запах кухни, а, соответственно – мамы.

Бэкхен выглядит как мальчишка, сам рвущий себе траву для первой царапины и засыпающий день ото дня под одинокое тиканье часов в тишине.

– Не надо, – говорю я ему и ежусь. – Пошли под крышу.

Моя опухоль пульсирует и болит.

Он не возражает и не настаивает, зная, что мне будет слишком страшно слушать эту трагедию его словами.

– Это – первый кирпич, – говорит он, проходя мимо меня, и я вздрагиваю. На мокрых и синих губах слабая улыбка, а в моей голове заедают давно забытые строчки:

«Did-did-did-did you see the frightened ones?

Did-did-did-did you hear the falling bombs?»

Условия имеют свойство закалять, поэтому я так уверен в его слишком раннем опыте.

Всё, что нам говорит Бэкхен, мы глотаем без порций и мер, мы свято и слепо ему верим – потому что уверены, что он прав. И как не согласиться со всем негативом реальных вещей, когда вокруг – конструкция из серых многоэтажек, на тон бледнее небо без солнца, отсутствие теплоты и слов, способных его заменить?

Человеку в своей сумасшедшей манере нравится страдать.

Он наслаждается этим, ожидая реакций извне, так же по глупости своей природы веря в мантру мантр: «всё будет хорошо». Разве не это нам говорили родители перед самой страшной и пугающей болью? Только они были правы, боль проходит, а бесчувственность – нет.

Я вкушаю всю сытность иронии, когда прихожу домой под утро после ночи в парке, а на столе среди крошек – горелые тосты и мама с улыбкой, еще пуще перегорелой. На вкус они соленые, и это явно не признаки чрезмерной любви.

В голову приходит отдаленный голос диктора радио, прогнозирующего об облачности следующего дня и неплохой температуре. Вспоминаю, что в детстве любил один зеленеющий в это время парк со скульптурами, одной из которых лет в семь я, кажется, сломал нос.

Мы туда ходили с обязательным условием сахарной ваты у входа и сладкого мороженого, пряток с отцом среди тенистых кустов и парой фоток с аниматорами, если те будут. Со временем то детство прошло, папа забыл о традиции, я остыл к каждой скульптуре, а аниматоры там больше не ходят. И вата совсем не та. Меня не было в нём лет десять, может, всё покрылось руинами или поросло колючками?

Я зову лишь Бэкхена с собой не из-за того, что Сэхун там устанет на третьей аллее и захочет украсить уши каждым попавшимся на глаза цветком, что Чондэ может начать нудеть про историю этого места и его возможной кончине, а Минсок станет восхищаться возрастом столетних дубов.

Не из-за этого вовсе, а просто потому что хочу. Потому что наши единичные встречи давно перевалили за случайности жертв обстоятельств.

И почему каждый раз меня волнует предчувствие, что он откажется или со смешком спросит: «а почему зовёшь меня?»

Но Бэкхен только назначает место встречи и бросает трубку; я столько раз говорил всё, на что не решусь, в эту прерванную линию. Например:

– Почему ты вёдешь себя так, словно игнорируешь происходящее или не придаёшь этому смысла? Если второе, то почему я – придаю? И боюсь, что однажды ты вопьешься в меня своей жестокостью так, что мне опротивят последние элементы существования. Ты как неизвестная доля радиации – или полезен, или губителен. Не знаю, чего каждый раз жду, направляясь к тебе. И радуюсь в душе, что оно не произошло. Почему я чувствую, что рядом с тобой мне тяжелее всех?

Привык слушать в ответ гудки в телефоне.

Местом встречи остаются позолоченные ворота, сделанные с качеством, потому что до сих пор не облезли – со стороны всё кажется прежним, только более приземленным; это чудо детского взгляда: всё в нём такое большое.

Бэкхен внимательно разглядывает запрещающие знаки на двери, задумчиво вертя в ладони пачку сигарет, но потом всё же убирает её в карман – не потому что нельзя, а потому что ему так хочется.

Я сразу пояснил:

– Пришёл за ностальгией.

Он хмыкнул, скосив на меня глаза:

– Я не требовал оправданий.

Это было нелепо, непривычно, неведомо раньше – просто брести вдоль землянистых дорожек, имея возможность занять взгляд красотой вокруг. А она здесь и была: небольшие площадки, соединенные живыми коридорами, где по кругу стояли скульптуры в греческом стиле.

Я смотрю на них не первых раз, но только сейчас понимаю: их авторы убедились бы в убогости былых шедевров, увидев Бэкхена. Но он бы не смотрелся в белом мраморе, его лучше огранять черным ониксом. Писать – чернилами или углём. Зарифмовывать в длинных строках.