Glioma

Скучаю по тому льду под ступнями, часто его вспоминаю. И воображаю, что это наша с ним тайна, хотя будь повод – Бэкхен с легкостью мог бы всем рассказать. На вопрос «а почему ты позвал только Чана?» хотелось бы услышать его ответ, но и тут он бы нашёлся. «Только он бы не спрашивал лишнего, будучи слишком глупым», – например.

Когда Минсок возвращается с мокрыми пальцами, капая водой на пол, а у Чондэ в руках – заляпанная разводами кофе кружка, мне на глаза попадаются цифры часов. Нужно домой. Разрушать иллюзию изоляции и маленькой клетки: в ней – вне воли, а без неё – в кошмарах.

Меня провожают кивками и махами кистей с сигаретами, а улица встречает прохладой от нелегкого ветра. Осень – самое наглое время года, может явиться раньше нужного и задержаться допоздна, как последняя дрянь.

Я ненавижу её за рост ночи, глубокие лужи и своё день рожденья. В голове до сих пор потихоньку сереет картинка: мама качается на коленках, заплетаясь языком в словах песни, рядом по полу размазан торт и на окне горит штора.

К тому времени, как я прихожу, руки достаточно красные, чтобы не попадать ключом в скважину, а потом – не суметь его провернуть. Внезапно мне размахом открывают дверь, я вижу желтый пергамент с глазами: мама рывком заводит меня в квартиру, лапоча в свой мобильный о том, что «Чанель пришел, а вот и сынок мой пришел».

Не знаю, с кем она так болтает, наматывая волосы на худые пальцы и ходя туда-сюда по коридору без тапок в облезлом халате. Мама утверждает, что это тётя Менхи из Пусана, я должен её поздравить – ей сегодня тридцать два – мама подставляет мне к уху трубку.

Это чувство абсурда.

Ты должен поздравить человека с днем рождения в телефон , а в глотке – слёзы.

Потому что там нет никого, кроме длинных гудков.

Менхи – жертва аварии прошлого года, она и её муж, в следствие вождения вдрызг пьяным и агрессивным, наш дядя убил их обоих – расплющил и согнул пополам, если точно.

Я смотрю на маму, шевелю губами, она ловит каждый мой слог с горящими энтузиазмом глазами. Отдаю ей телефон, жду, пока скажет «пока» и беру её за плечи.

– Правда же, здорово, что я вспомнила, да? Чанни, Менхи к нам приедет на Новый Год, обязательно, я её уговорила, вот увидишь, приедет, – это всё сказано во время пути с коридора до спальни, потом я сказал, что ей нужно отдыхать, и захлопнул дверь; и по ней же съехал.

Боль из сердца кочует в глаза.

Кажется, я засыпаю на плитке ванны

Дождь застает меня в состоянии бессонницы и бессмыслицы – смотрю на него в окно, как на любимый мультик в экране и знаю, какие бы подошли сейчас на фон песни; увы, телефон разряжен. Он скоро пройдет, здесь дожди быстротечны, но так пахучи и беспощадны: замешивают в клумбах грязь, наполняют щели асфальта. Взглядом провожаю девушку с сумкой-зонтом, поднятой над головой. У неё совсем промокли босоножки и волосы. За спиной слышится характерный стук – мама снова что-то разбила.

Закрыть бы глаза.

Но я упорно смотрю в серую даль, будто нА спор, смотрю, пока не лопаются капилляры в белках.

На подоконнике жужжит телефон – сообщение от самого неожиданного.

«Ты боишься растаять?»

Не знаю, что на этот раз меня ждёт, когда подхожу к люку канализации у ворот школы, где мы обычно встречаемся.

Бэкхен гуляет как минимум с самого утра, потому что на нём ни одной сухой нитки.

Ждала меня бессмысленная прогулка вдоль опустевших из-за брезгливости горожан к воде улиц, он идет впереди меня шага на три, не оглядываясь, я плетусь следом. Мне нравится дождь, и даже когда он за шиворотом. Не хочется ничего говорить – вдруг не услышит. А вдруг услышит?

На Бэкхене кожанка, высокие ботинки и полная тишина; ощущение, что он ведет меня к месту убийства.

Мы доходим до игровой площадки детского сада, поросшей вредной травой, крапивой у самых качелей, на которые садимся. Пальцы, обхватившие поручни, окрашиваются в едкие цвета дешевой краски, их покрывающей.

Бэкхен прислоняется к ним макушкой, умещается мокрым воробьем на жердочке. Не взирая на дождь, я смотрю на него, провожаю взглядом каждую каплю с аккуратного подбородка.

Проходит минуты три монолога дождя.

– Хочешь, чтобы я что-то сказал? – прерывает его Бэкхен.

Мне в голову не лезут огрызания или остроумия, поэтому просто киваю. Парень усмехается, кладет черные ободки ресниц на щеки.

– Могу зачитать сводку правил воспитанников приюта.

Для своего же блага не отвечаю.

Я о многом догадывался.

Ещё когда Сэхун, любящий говорить, о чем не говорят, завел тему об абортах, на что Бэкхен сказал:

– Лучше жизнь, вырванная с корнем, чем оставленная без опоры.

– То есть ты предпочел бы умереть в пузе какой-то дуры из-за её глупости, чем самому потом строить жизнь? – возмутился Сэхун, еще местами мнимо надеясь его переплюнуть.

– Мы все умрем из-за глупости, – даже немного ласково ответил ему Бэк, – А строить жизнь можно лишь с фундаментом.

Сэхун прибегал к своей лучшей аргументации закатывания глаз, а Бэкхен глотал последние капли из своего стакана. Я потихоньку всё понимал.