Glioma

Я в действительности понимаю, что по-настоящему человек никогда не сумеет понять чужой боли, как бы не тужился, как бы не желал. Удивление, любопытство, жалость – единственные реакции, что могут прийти при поддержке. Хорошо людям, которым она помогает и плохо тем, чье состояние не крепчает от чужих объятий.

Не знаю, к каким отношусь – не оба метода пробованы.

Пробивает середина августа и эта дата – День освобождения, создания нашей Республики, общепринятый выходной и наша ежегодная привычка сбегать из города.

Мы организовываемся на заброшенном пустыре ближе к ночи и разводим костер на сухой траве и листьях. Садимся в кружок, стараясь игнорировать завывания и хохот со стороны площадей и улиц. Здесь от шума не скрыться, впрочем, как и везде (если хочешь быть в рядах людей).

Сэхун сидит жирным синтепононовым мешком, стянув с нас все куртки и заявив, что у него бронхит, и он умирает; держит в руке корягу с давно сгоревшим зефиром. Мы пока не замерзаем, поэтому не трогаем его наглость и молчим, что этим можно отравиться.

Минсок сидит в раздосадованном виде с термосом чая между колен, когда у каждого – по пиву в руке, а Чондэ смотрит куда-то в звезды. Я сижу как обычно у самого опасного очага, и это не костёр; стараюсь смотреть на Бэкхена не слишком заметно (хотя никому нет дела). А он, словно привыкший к единственному источнику света, смотрит прямо перед собой, скрестив щиколотки, а на икрах – руки.

– Невозможно смотреть вечно ни на огонь, ни на воду, – произносит он тихо, но слышно, и я решаюсь вступить в диалог.

– А на что можно? – спрашиваю его.

Ответа приходится ждать долго и даже с уже иссякшей надеждой на его получение; Бэкхен приподнимает ладонь, точно хочет её согреть.

– Проблемы имеют свойство вечности, – произносит он, перебирая пальцами горячий воздух. – Они всегда одинаковы.

Я смотрю на подсвеченный светом профиль: рыжие языки – его впалые щеки, жгучие искры – опущенные зрачки, а чернеющая зола – безизменно красивые волосы.

Разбирая Бэкхена на костёр, не заметил, как он в упор смотрит на меня уже неизвестное время.

– Это и тебя касается, – говорит он тоном «даже не отрицай».

– Я всегда одинаков? – спрашиваю его, прекрасно готовый к просто утвердительному ответу.

Но Бэкхен как всегда без предсказуемости, а с неожиданностью. Он склоняет голову.

– Ты – проблема, – это звучит как определение, достойное бирки при рождении и погребального креста.

Я свожу взгляд на землю, и со стороны это выглядит словно повиновение, как у животных – когда слабейший склоняется, опуская свою волю. Не помню, сколько раз уже так делал; у Бэкхена в подарках уже давно вся моя свобода. Впрочем, будь у меня сейчас настроение смелого, я бы уверенно заявил, что он для меня не просто проблема – они имеют свойство решаться – а тотальный исход.

Чондэ подает голос:

– Звезда падает.

Проста констатация. Все прослеживают его взгляд: я тоже замечаю блеклый мазок посреди черноты. Бэкхен реагирует словами:

– Лишний повод надежды в чудо, – и потом даже коротко смеется.

Чондэ оборачивается к нему и сверкает глазами.

– Это так смешно?

Он не возмущается, нет, он не умеет – просто за Бэкхеном такие реакции замечаешь не часто, а причины их непременно хочется знать.

И Бён поясняет, еще больше склоняясь к огню:

– Нас не сделает счастливыми кусок сгорающего азота, – он обрывает маленькие травинки под подошвой, – Как и свечи, клевер, хоть целая челюсть под подушкой. Всё это маленькие признаки отсутствия веры в себя. Минсок, дай свой чай.

Тот даже сначала не понял, что это ему, пока Сэхун не дернул парня за локоть. Мы все постепенно на него перешли, бросив полупустые бутылки, ведь Бэкхен даже сказал:

– Это вкусно.

Горячая обжигающая горло мята была так необычна, но то, что нужно – мы это поняли сразу, хором, когда разлили всё в два подхода.

– С праздником, друзья, – была кульминацией усмешка Сэхуна, довольно жующий свой зефир, даже не поперхнувшись.

Мы уничтожаем костер, затаптывая, засыпая, душив; в голову приходит смешная мысль, что на таком стоп-кадре можно было на костре написать «я», а на наших ногах – «жизнь».

Это случилось маленьким разнообразием наших житейских изнеможений.

Когда отец возвращается из командировки, находится повод лезть в холодильник, вспоминать, как режется салат, кое-как составлять в голове и толкать речь о проведенных неделях. Это сложно: говорить нужно и принято о хорошем, а выбирать такое – тщательно, потому что в запасе новостей мало позитивного и пригодного.

Папа привозит из очередного города вонючее мыло, грязь под ногтями и одноразовую улыбку на пару дней; я стараюсь на него не смотреть. Он как дурак говорит мне: «ну улыбнись», а я хочу спросить «ты серьезно?» или молча разбить тарелку.

Мама ему рада, и это стоит того, чтобы терпеть. У неё на локтях синяки, на боках – собственные царапины, и перед отцом есть повод надеть длинную кофту и морщиться, скрывая боль. У нас «всё всегда хорошо».