Glioma

– А что есть реальное? – моментально вступает Бэкхен, соскакивая с подлокотника дивана и роняя пепел мне на плечо, – финансовая грамотность или педагогика? Прямая дорога в стадо не выявленных талантов? Ты боишься начать творить, хочешь идти на переработку чужих вещей или мыслей, так делают все, у кого тонки внутренности для личных побед над собой. Основная черта всех практичных кретинов. Минсок, реальное или отвратительно или скучно.

Тот рассеивает свой взгляд куда-то мимо бэкхеновского лица. Чондэ подсаживается ближе и ласково говорит:

– Хочешь, я пойду в первый день с тобой, если ты волнуешься?

Я макушкой чувствую, что Бэкхен закатывает глаза и отворачивается от этой сцены.

– Почему ты считаешь их всех слабыми? – задал я ему вопрос, когда мы оба высокчили на лестничный балкон многоэтажки. Бэкхен подошел к перилам, развернулся к панораме спиной и поднял вверх голову. Ему словно не хватало воздуха.

– Как раз наоборот, – ответил он мне так тихо, что не будь я настроен на волну его голоса, мне бы помешал ветер. – Это я слишком слабый, чтобы позволить им быть такими же.

«Тебе не решать их жизни, – думаю, но не произношу, не выкрикиваю, – тебе не отвечать за них, не быть их частью, не быть их смыслом, не быть им важным».

Он закрывает свои черные глаза, и меня пробивает слишком сильной иллюзией.

– Отойди оттуда, – говорю я ему, слишком хорошо чувствующий высоту в подсознании.

Он меня не слушается, едва заметно улыбается, я знаю значение этого жеста: «Чанель, ты такой очевидный в своем чувстве». Я сдержал свой желаемый рывок, которому не знаю, какое бы дал направление: назад, чтобы его расплющило под двадцатью метрами, или вперед – чтобы раздавило меня под ним.

«ЗА УГЛОМ НАЧИНАЕТСЯ РАЙ» написано черной краской на стене сэхуновской гостиной, когда мы приходим к нему по четвертому зову и лепим на грязные от осени подошвы ботинок расстеленные газеты.

Младший сидит в кресле – единственной не вынесенной из зала мебели, пьет энергетик, закусывает собственными пальцами. Я первый, кто спрашивает о значении цитаты, блондин трясет в воздухе истерзанной ладонью с улыбкой:

– Да так, строчка засела в мозги, – говорит он, будто это и не важно, хотя всё вокруг свидетельствует о его конкретном усердии; всё в краске, а что не в ней – то в её запахе.

Бэкхен, который слишком ценит подобные сносы, подходит к стене и садится на корточки. Я моделирую в голове момент, когда он с оскалом спрашивает: «а почему не кровью?», но он это не спрашивает. Даже не усмехается, а попросту разглядывает каждый мазок, во время которого Сэхун игриво зовет Чондэ к себе на колени, а тот взглядом просит меня отобрать у младшего напиток.

Мне кажется, я вижу разводы на сэхуновских щеках и не знаю, причина ли это его минимализма сегодня во всём: одежде, слов, окружающих вещей.

– Можно кое-что добавить? – спрашивает Бэкхен, поворачиваясь к автору сделанного, Сэхун ему кивает: «валяй». По его вздохам становится понятно, что крутить разговор не удастся, пока язык его сам не расплетется, не объяснит нам чего-то важного.

У блондина такой взгляд, я его заметил сразу: словно он узнал о том, что смертельно болен и созвал нас попрощаться, признавшись в любви. Я знаю точно, что он необычайно вырос: это видно по глазам, точнее по тому, что в них, по его жестам, в которых уже отшлифована резкость, по привычному тону, ставшим на октаву ниже.

Бэкхен под основной надписью, залезши в открытую банку прямо пальцем, вывел некачественно: «если об этот угол разбиться», и это тоже не сопровождается комментариями.

Сэхун, похоже, готов, потому что отбрасывает остатки пойла и хрустит шеей. Мы все смотрим на него, ожидая: «ребят, я умираю», только уже всерьез. Но выходит не это:

– Я на выходных познакомился с одним мужиком, у него своё производство вин, – начинается так. У меня в голове вариации продолжений «я украл», «я убил», но в моей интуиции явно что-то заглючило. – Не знаю, как мы разболтались, но он мне предложил у него обучение, если захочу, в Америке. Родители давно хотели меня туда выкинуть, только на всяких дипломатов и экономистов, или на что угодно, если захочу.

– И ты захотел, – сделал заключение Чондэ, сегодня ему присуждается звание самого сообразительного.

Сэхун явно бесится, что он так очевиден; трет ладонью лицо, крепко зажмурившись.

– Я мог бы их попросить, потому что меня конкретно зацепило, предложение-то клевое, годное, но…

Это «но» остается в настолько нелепой тишине, будто все одновременно не могут проглотить не пережеванный кусок. Мы поочередно стреляемся взглядами, а Сэхун осознает, что еще до сих пор его время говорить.

– Я не хочу жить на деньги родителей, – повторяет он свой жизненный принцип номер один.

– А сейчас ты не в них? – спрашивает Бэкхен, как попадает пулей в десятку. Он уже встал с пола и теперь возвышается над нами, присевшими, сложив руки на груди и переведя центр тяжести на одну ногу.

Я не знаю, куда мне смотреть. Нужно на Сэхуна, потому что это его беседа и разбор его полетов, но хочу другого – а «хочу» так часто на шаг впереди.