Glioma

Блондин качает головой, упорное отрицание правды, невозможность согласиться с самим собой.

– Учеба за границей – это другое, – говорит он, – это не квартира в Сеуле, не деньги на пропитание, это куда серьезней и… зависимей.

Бэкхен лезет в карман джинсов, достает оттуда свернутый лист и кидает Сэхуну на колени; мы заглядываем через его плечо, чтобы рассмотреть написанную там фразу:

«Не все те свободны, кто смеется над своими цепями. Лессинг»

Я поднимаю взгляд на Бэкхена и вижу, как он наблюдает за нашей реакцией. Ждет. И потом добавляет:

– Помнишь, что я говорил о фундаменте? Будешь последним идиотом, если его разрушишь.

– Попробуй, Сэхун, – это уже Чондэ, ловящий на себе неуверенный взгляд парня. – Нет ничего дурного в том, что ты прибегнешь к их помощи, тебе же только семнадцать, ты ничего сам не сделаешь.

Я молчу, потому что вижу, что его и без меня добьют. Сэхун нас позвал, только чтобы мы его убедили, он уже давно всё решил, и лишь хочет нашего оправдания его выбора. Чтобы сказали, что он делает правильно и сам себя не предал.

Младший ждет от нас подбадривающих улыбок и раскинутых рук: «вперед!», мы даем ему это; просим вернуть мебель, выкинуть дурь из башки и достать чемодан. А «спасибо» он нам раздает в кулаках на плечи, а радость его выражается во фразе со смешком:

– Черт, какая жизнь таки сумасшедшая.

Я сижу неподвижно все семь минут в напряжении, пока Чондэ смотрит у Сэхуна фотки того мужчины на телефоне, а Бэкхен беззвучно стоит у окна комнаты. Слышу его слова тоже, вероятно, только я:

– Стоит просто повернуть, не боясь монстров или темноты за углом. Вот и весь смысл.

Когда я чересчур пьян новостями и переменами, это оказывается некстати, потому что дома у порога ожидает ряд сумок, у стен – слишком страшное эхо, а в воздухе запах свежести открытых окон: маме всегда было холодно, поэтому они всегда были закрыты.

Я слышу по квартире тяжелые шаги отца и настораживаюсь, как кошка, не решаясь пройти в коридор. Из-за угла мне выглядывает семья, и их несправедливое и подлое «извини» маячит со лбов в первые же секунды.

– В чем дело? – спрашиваю я, блокируя в мыслях все возможные варианты, чтобы не подбить самому себе колени.

Весь огонь на себя решается взять отец, когда выходит ко мне с серьезным видом, разминая костяшки пальцев. Моя черная шерсть сейчас бы уже стояла дыбом, а хвост – трубой. В его взгляде слишком видимая печать уже принятых решений и бесповоротных действий. А глаза смотрят на меня – исключительно на меня – и это плохой знак.

– Чанель, мы кое о чем подумали и решили…

– Это ты решил, – прерываю я его, привыкший требовать конкретики и правды, – не пытайся мне зубы заговорить.

Папа вздыхает, а я сначала вижу мамину ладонь на его плече, и только потом её – вставшую у него за спиной. Я себя чувствую, как воин-одиночка перед стеной целой армии. Вот-вот хлынет.

– Хорошо, я решил, – снова начинает отец, – что нужно что-то менять, это уже переходит всякие рамки. Мы с твоей мамой поговорили, я предложил ей уехать отсюда, хотя бы на время, и она согласилась.

Я пока на неё не смотрю, потому что ситуация не обрисована.

– Куда? Что с твоей работой? Что со мной? – спрашиваю, надеясь подловить хоть на каком-то подвохе или загвоздке, выявить в их планах изъян. Потому что мне не очень нравится этот воздух, наполненный словом «прощай».

– В пригородную деревню на юге, с жильем там проблем не будет. А мне добираться до вокзала даже проще. Тебе уже восемнадцать, мы перепишем на тебя квартиру и будем финансировать.

Меня передергивает от этого офисного слова и я веду плечами, точно скидываю мокрый и грязный плащ. И сказать особо нечего, кроме:

– Обсудить со мной это вы не планировали?

Отец поднимает брови, и я вижу вкрапинки зелени в его светлых глазах.

– А ты против?

Портило всё именно отсутствие аргументов и доводов, ведь их решение, как ни глянь, было замечательным, но… Я понял, что мне требуется для определения и просто взглянул на маму.

Лицо её было… В надежде. С такими глазами, наверное, птенцы готовятся совершить первый рискованный полет с гнезда: и желают взмыть, и бояться разбиться. Но я понимаю, что это намного лучше былого, так что сдавленно улыбаются – только ей.

– Ладно, – говорю тоже, смотря ей в глаза, – хорошо, поступайте, как задумали.

– Чанни, – голос мамы дребезжит от волнения, а меня бьет озноб, – ты не сердишься? Папа убедил, что ты самостоятельный и справишься, но я не знаю, правильно ли мы…

– Всё в порядке, мам, – это комочек катается у меня в горле, и трется о смех, и трется о неопределенные слезы, – я правда о себе позабочусь, не переживай.

Папа проходит мимо меня, и возникает желание ему пригрозить: «не присмотришь как следует – прибью», и на руке несмывающимся маркером написать ему все лекарства, и рассказать, как мама питается, и что любит слушать на ночь, и сказать, сколько волосков у нее на голове, чтобы не исчез ни один – я потом пересчитаю.