Гнев терпеливого человека

Потом удар металлом по металлу, очередной долгий лязг и неровный стук – откатили раздвижную дверь. Сразу стало еще холоднее, но хоть как-то дохнуло живым воздухом, а не закостеневшим запахом старого пота, мочи и дерьма.

«Да, – довольно отчетливо сказали прямо за дверью камеры, – да». Однако кроме этого одного пугающего слова он ничего не разобрал, хотя слушал напряженно. Только тарабарщина. Но конвой не из полицаев, уже везение. Что же это все-таки за язык? Чуть похож, может быть, на итальянский, но в итальянском точно нет слова «да».

– Первая камера, приготовиться на выход! Приготовиться, я сказал, обезьяны тупые! Встали быстро, по одному, в затылок! Обе руки на макушки себе! Обе, уроды!

Да, этот русский язык знает совершенно свободно. Темноволосый, темноусый, высокий. На груди американская М-15. Флажка на плече не видно: ни цветного, ни защитного цвета. Знаки различия – совершенно незнакомые.

– Ждать моей команды! Один пошел, другой готовится! Шаг вправо, шаг влево – и сразу стреляем. Всем приготовиться! Ты первый! Ты, я сказал! Ты второй!

Николай столкнулся с кричащим глазами. Он знал, что этого нельзя делать, но не смог удержаться. Глаза были темными и ничего не выражали. Как у акулы. За его спиной маячил еще один боец, такого же телосложения, так же вооруженный. Молчащий. В узком коридоре чувствовалось присутствие еще нескольких. Их камера в вагоне первая, остальные могут послушать, приготовиться. Впрочем, все знакомо. Загружали их несколько дней назад почти так же. «Сороковой пошел… Сорок первый пошел… Сорок второй пошел…» Мощное «гав-гав» с двух сторон, удары дубинками по бедрам и спине, повелительные команды. Коридор между линиями вооруженного оцепления, упирающийся в корму здоровенной многоосной фуры. Снег и ветер со всех сторон, снег в лицо. Очередной нырок головой вперед, очередной удар железом по ране. Было бы даже смешно от такого déjà vu, если бы не было, черт побери, так мучительно больно.

Сидя на ледяной лавке, стиснутый и с боков, и спереди по коленям, Николай не мог не вспомнить, что сказал ему тот одноглазый офицер, когда их грузили в поезд. С которым их потом раскидали по разным камерам. Связи между камерами никакой не было, на выгрузках умерших и убитых и при раздаче паек, разговаривать запрещали категорически. Так что Николай и не знал, куда того сунули. Оставалось спрашивать у своих, и он расспрашивал всех подряд, но нет, никто ничего подобного не слыхал. Скорее всего или локальная утка, или просто вранье скучающего человека. Выглядело именно так.

Везли их минимум часа два, причем почти все время на хорошей скорости. Впрочем, скорость они могли оценивать только по тому, как и трясет и качает и как сильно дует холодом из дырок. Если там, в Польше, были нормальные тентованные грузовики, то здесь фура была более специализированная. Обитая даже не жестью, а кровельным железом или чем-то вроде того. Проковырять лишнюю дырочку не получится, пробить отломанной от лавки доской тоже. И напяливший толстые дутые куртки конвой сидел в выгороженном отсеке полутораметровой ширины – не дотянешься через решетку. Продумано.

К моменту, когда они доехали, он закоченел уже окончательно. До такой степени, что потерял возможность связно размышлять. Только и думалось про «как же, господи, холодно» и «когда же довезут и станет тепло». Николай не помнил, кто из великих писателей или знаменитых полярников оставил фразу о том, что «холод – это единственное, к чему человек никогда не может привыкнуть», но это было чистой правдой. Он непрерывно тер ладонями свое лицо, толкался с соседями локтями, пытался отогреть ладони под мышками и дыханием – и все это уже на полном автомате. Мысль о том, что их могут не привезти в тепло, а выгрузить в чистом поле на опутанный колючей проволокой квадрат земли была по-настоящему ужасной. Такой ужасной, что можно потерять сознание от одного только страха. Как он дотерпел, он не знал. Явно хреново было даже конвойным, которые могли свободно двигаться в своем отсеке и которые были отлично обмундированы. Николай отдал бы половину оставшейся жизни за нормальный бушлат и ватные штаны, но никто не предлагал. Еще в лагере ватник и свитер считались сокровищами, а ведь настоящая зима тогда только начиналась.