Гнев терпеливого человека

Оскорбления, которыми их осыпала охрана при разгрузке, вообще его не тронули. Он их слышал, и даже понимал что-то из слов, но они не значили для него вообще ничего. Руки были совершенно деревянными, особенно раненая правая; лица он не чувствовал уже совсем. Их волокли буквально за шкирки; немногих, способных идти, подбадривали пинками. От кормы остановившейся машины до дверей с раскачивающейся над ней лампой были считаные метры, но пройти и проползти их заняло полную минуту. Сколько товарищей по несчастью остались позади, замерзшие насмерть, Николай не знал – а на самом деле даже и не думал об этом. В здании оказалось если не тепло, то как минимум не убийственно холодно. Но их все гнали и гнали дальше внутрь, длинной ковыляющей цепочкой, которая начиналась где-то очень далеко впереди. В ушах шумело застывающей кровью, перед глазами все плавало, и слышал и понимал он довольно мало. Были какие-то переходы; на одной из развилок несколько человек в серых куртках и кепи с силой били лежащего человека ногами, как бьют по футбольному мячу – разгоняясь на метре пространства и с силой выбрасывая вперед носок ботинка. Какие-то снова были фонари, двери, ступени и стены. Камера, набитая людьми, вой в ушах. Удар о пол, от которого лязгнули зубы. Кто-то хватает за плечи, оттаскивает в сторону, но недостаточно проворно, и на ноги валится чужое тело, а потом еще одно или два. Потом он наконец-то вырубился, а пришел в себя уже от боли в отогревающихся руках и ногах. И боль была настолько жуткая, что он сразу же закричал в полный голос. Мышцы будто выворачивало наизнанку, кожа словно исчезла совсем, и это ощущалось так, как если бы его сунули сразу всем телом в живой огонь. Рядом тоже кричали, в несколько голосов; на фоне всего этого безумия чьи-то успокаивающие слова и прикосновения казались совершенно чужеродными, ненормальными. Он бился на каменном полу, но от этого становилось только хуже. Заливаемая в рот из чужих рук вода не шла в горло, он хрипел и кашлял, пытаясь отбиться от боли мотанием головы, – и вырубился снова.

Когда Николай пришел в себя, было довольно тихо. Яркий звон в ушах, приглушенные голоса многих людей по соседству – это было уже почти ничего. Боль не исчезла окончательно; руки, и ноги, и лицо все еще болели, но боль была уже тихой и ноющей, а не выкручивающей все тело. Ее без труда можно было терпеть, а сравнение с прошлым было почти что приятным. Слабость и эйфория от тепла были такими сладкими, что он уснул в ту же секунду, как напился, – причем не понял и не запомнил, ни кто подал ему воду, ни как он о ней просил.

Окончательно он пришел в себя уже много часов спустя: от того, что затекла подложенная под тело правая рука, и одновременно болели голова и желудок. В скудно освещенной камере было невыносимо душно и смрадно, звук перешептывания многих голосов напоминал шорох крыльев насекомых. Его неожиданно начало подташнивать.

– Э, браток?

Николай тронул за плечо крепкого молодого парня в тельняшке под расстегнутой курткой, сидящего спиной к стене совсем рядом с ним.

– Где мы?

– В смысле?

– Я это… Нас сегодня привезли, я не помню ничего. Ничего не видел… Мы где вообще?

– А, ты из этих… Мы в Румынии. Где-то самый запад вроде бы. Точно никто не знает.

– В Румынии? Вот занесло… То-то мне показалось… А ты давно здесь? Когда кормежка, не в курсе? А то… Признаться, я-то даже день сейчас или ночь, не очень понимаю.

– Ночь. Самый конец. Часа полтора до рассвета. Скоро начнется. А кормежки не будет.

– В смысле?

Парень в тельнике помолчал, то ли раздумывая, как ответить, то ли борясь со своим желанием выругаться. Но все же ответил.

– В смысле, все. Не будет. Только вода вон в кране… Пить не хочешь?

– Нет, спасибо.

– Не за что… Андрей, ВДВ.

– Коля. Врач, резервист.

Они пожали друг другу руки. Николай впервые поймал взгляд десантника и вдруг как-то сразу понял.

– Нет!

– Угу. Я здесь вторые сутки. Уже сомнений нет. Сам увидишь.

– Бежать?

– Безнадега. Совсем некуда… А там как?

Этот вопрос он тоже понял.

– Не знаю. Нас несколько дней везли, а до этого я уже скоро месяц как попал, тогда мы только наступление начали. В ноябре все ничего было, давили. Кого в начале декабря к нам кидали, те тоже говорили, что довольно бодро все идет.

– Что ж, судя по тому, что на стенах оставлено, они совсем недавно это самое… Черт знает, что здесь до того было, а теперь…

Николай придвинулся ближе к стене и посмотрел. Потом потрогал пальцем. Обернулся, с надеждой поглядел на лампочку. Света было явно мало. Мучаясь, разобрал несколько строчек. Вздрогнул, когда дочитал до слова «Отомстите!» и до даты.

– И как это?

– Не знаем. Просто уводят. Стрельбы нет, мы «минуты тишины» устраивали. Как-то.

– А зачем?

– В смысле?

– Мы чуть не сдохли там от холода. И до этого еще, в лагере: там охрана стреляла, как хотела. Зачем что-то городить? Прибили бы нас еще там, на месте. Или оставили бы на лишние четверть часика в той же жестянке после поезда – и все, природа бы свое дело верно сделала бы. Доделала… Зачем нас было везти, заново отогревать?

Десантник Андрей только фыркнул.