Гнев терпеливого человека

Раненный в обе ноги лейтенант возрастом не менее сорока начал «Интернационал», – ему подпели с таким напором, что в открытую дверь за обычной тройкой тюремщиков сунулись еще двое, вооруженные так же. Женщина – старший лейтенант с фамилией Меркулова запела «Виновата ли я, что люблю?» – и кто-то в толпе громко зарыдал: по-мужски, с хрипом. На вызов «лейтенант Козлов» вышли сразу два человека: выглядящий лет на 17 пацан с ожогом во все лицо и здоровенный мужик вдвое старше: то ли культурист, то ли штангист. Звание «лейтенант» звучало для него странно, но Николай видал даже пятидесятилетних резервистов-лейтенантов, делающих на войне свое нужное дело, и видел не раз. Культуристы вовсе не всегда шли в мотострелки и спецназ, видал он и таких врачей.

Когда вызвали «лейтенанта Турусина», вперед шагнул рязанец Андрей.

– Прощай, Андрюха! – закричал Николай ему в спину; тот даже не обернулся. Начал ту же «Катюшу». Слабо начал, неровно, потом голос окреп.

Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша…

За все эти десятки минут они ни разу не слышали, чтобы уходящий пропел больше пяти строчек, потом становилось не слышно. На своей третьей строчке десантник Турусин с силой лягнул правого конвоира ногой прямо в пах и тут же совершенно молча кинулся на центрального в тройке румына, который стоял с привычным равнодушным выражением на лице. Ровно в ту же секунду весь передний ряд бросился на последнего оставшегося конвоира. Тот успел судорожно прожать спуск и обвел сектор перед собой сплошной пулевой строчкой. Патроны в пистолете-пулемете были слабые, но на дистанции в 2–3 метра их пробивной силы хватило: каждая пуля была убойной. До Николая строчка не дотянулась, он вовремя повалился на истертый кафельный пол и лежал, оглохший от визга рикошетов и человеческих криков, еще полную минуту. Сначала – пока конвоиры опустошали свои магазины в лежащих, потом лежал просто так. Почему-то его не тронула ни одна пуля, хотя давно знакомые звуки ударов в мягкое были и спереди, и сзади.

От двери заговорили по-румынски…

«Зачем я лег?» – спросил он себя и не нашелся, что ответить.

– Кто здесь еще есть? – каким-то странным тоном спросил чужой голос, уже по-русски.

Почему-то Николай сразу встал. Огляделся: да, в углах камеры поднялись еще человек пять, да еще кто-то ворочался на исщербленном, залитом кровью полу. В ушах стояли звон и стон: стонали будто сами стены.

– Кто?

– Младший лейтенант Егорова, – назвалась женщина, раненная в плечо. Она зажимала рану ладонью, но кровь текла не останавливаясь, пульсируя. Артерия. Это значит – счет на секунды. Так и было. Женщина закатила глаза и повалилась лицом вниз. Николай даже не дернулся: не сработали даже вколоченные в него всей взрослой жизнью рефлексы. Слишком он был оглушен.

– Лейтенант Иванов…

– Лейтенант Абдураупов…

– Младший лейтенант уулу Улукбек…

– Да вашу же мать! Лейтенант Войтович, суки!

– Лейтенант… Поляновский, – назвался он сам, последним.

– Поляновский!

Николай обвел взлядом немногих стоящих. Ладно. Переступил через два тела, лежащих друг на друге крест-накрест. Обошел стонущего раненого, зажимающего руками живот. Вспомнил нужное и даже запнулся от этого. Потратил секунду, чтобы подумать. Сам засмеялся над своей глупостью. Не нашел ничего лучшего, чем тоже запеть «Варяга».

Не скажут ни камень, ни крест, где легли
Во славу мы русского флага… —

начал он не с первой строфы, а с самой последней. Дверь за спиной захлопнулась, вновь лязгнул засов.

Лишь волны морские прославят вовек
Геройскую гибель «Варяга»!..

За стальной дверью оказался хорошо освещенный широкий коридор. У всех пяти конвоиров были безумные глаза: разводящий растирал измятую шею, еще один натурально дрожал губами. Песня кончилась, и Николай начал ее снова, с правильной, первой строчки. Все-таки он был моряком, пусть и не самым настоящим. Но, кстати, он всегда хотел им быть.

Прощайте, товарищи! С богом, ура!..

Коридор оказался довольно коротким. Несколько закрытых дверей с глазками: очевидно, соответствующих таким же камерам, как та, в которой отогрелся он. За одной вроде бы тоже пели, но он не был уверен: слишком громко орал сам. В дальнем конце коридора, метров через полсотни, последняя камера зияла открытой дверью. Туда его и вели. У входа стояли еще трое; когда они оказались рядом, Николай разглядел, какие мертвые у встречающих лица. Не выражающие ничего.