Гнездо

Если быть до конца честной, Стефани понимала, что устройство семьи, понемногу воплощавшееся в жизнь, оказалось для нее предпочтительным, поскольку было ей знакомо. А если быть уж совсем честной, раньше она не рожала ребенка в том числе потому, что не знала, что делать с его отцом. Сама Стефани спокойно жила и так. Мать, кузены и летние поездки в Вермонт, к любимому дяде, вполне удовлетворяли ее потребность в семье. Ночами, в темноте, когда никто не видел на ее лице довольной улыбки, она клала руку на вздымавшийся живот и признавалась себе, что, пусть этот ребенок и не был запланирован (не был, это Лео явился к ней на порог), в ту ночь, когда разразилась снежная буря, она не настояла на презервативе – буквально впервые в жизни. Такого не было ни во время самых хмельных приключений, ни в самые спонтанные моменты страсти.

Она не планировала беременность (нет), но не предотвратила ее и, если быть беспощадно честной, глубокой ночью, наедине с собой в спальне, в ее собственной спальне, положив руку на мягко поднимавшийся и опускавшийся в такт движениям ее крутившегося, лягавшегося, икавшего ребенка живот, слушая, как тихо поскрипывает дом, под одеялом, подвернутым именно так, как ей нравилось, она могла признать, что на самом деле случилось в ночь снежной бури: она дала маленький, даже крошечный шанс получить что-то от Лео, но не самого Лео. И ее это устраивало.

– Ты больше похожа на мужика, а не на девушку, – как-то сказал ей Уилл Пек, когда они были вместе и она спросила, не хочет ли он почаще ночевать у себя. Он не оценил ее любви к уединению. Стефани думала, что, возможно, так и есть. Хотя она не соглашалась со стереотипным представлением о женщинах как о более нуждающихся. Было в этом что-то неверное. Нет, конечно, некоторые женщины помешаны на том, чтобы выйти замуж, но мужчины, решившиеся на отношения, были не лучше. Разве не разведенные или овдовевшие мужчины так быстро женятся снова, разве не о них надо заботиться? И разве не женщины в возрасте заново изобретают свою жизнь сами по себе? Из всех ее друзей, чьи браки распались – а таких накопилось уже изрядно, – именно женщины обычно находили в себе мужество уйти от того, что рухнуло. Мужчины цеплялись изо всех сил.

«Ты еще будешь отбиваться от бруклинских разведенных папаш», – предупредила ее Пилар. Это было последнее, в чем нуждалась Стефани! Мужчина, у которого уже есть дети. Она встречалась с несколькими разведенными мужчинами – и бросила их; по ее мнению, они в основном рыскали в поисках кого-то, кто будет дважды в месяц на выходных помогать им с детьми. Они ее не особенно пленяли, эти мужчины, которых она собирательно называла «папочками». Хотя, надо признать, есть что-то привлекательное и даже немножко сексуальное в мужчине, который пытается собрать дочери кудри заколкой-пряжкой или заплести косичку.

Повернув в свой квартал, Стефани увидела сидевшего на крыльце Томми О’Тула. О, отлично. Он станет настаивать на том, чтобы занести ее сумки по лестнице в кухню, и она ему с радостью позволит. Она помахала; она бы не возражала, чтобы ей помогли донести сумки до дома. Но он не смотрел в ее сторону; он смотрел на пару, приближавшуюся с другой стороны. Женщина на костылях; черт, это, должно быть, Матильда. А мужчина рядом с ней, наверное, Винни. Они рано. Ну что ж, поручит им резать овощи. Может быть, Винни и сумки ей донесет.

Глава сорок первая

На улице было прохладно, но Томми и Фрэнк Синатра сидели на крыльце, они очень это любили. Синатра занял обычный пост на третьей снизу ступеньке, поднял морду, настороженно глядя выпученными глазами и довольно стуча хвостом по цементному подъему ступеньки.

Томми рядом с ним уткнулся головой в руки и молился. Он уже давненько не молился – ни Богу, ни кому другому. Когда он был моложе, то верил, что можно молиться друзьям и родным, которых нет рядом. Он завидовал тому, прежнему себе, думавшему, что кто-то его слушает. Поначалу он перестал верить от лени, потом – от гнева, но сейчас у него получалось что-то вроде равнодушного бормотания. Он не назвал бы себя атеистом; атеизм требовал большей веры, чем у него, какой-то решительной определенности относительно всего таинственного, которую он не считал ни оправданной, ни возможной, ни достойной восхищения, ни даже желанной. Кто станет отрицать, что есть какая-то направляющая рука, какой-то замысел для этого мира? Можно было звать это наукой, но это тоже отвечало не на все вопросы. Томми не был ни верующим, ни неверующим. Не был ни чем-то, ни ничем. Просто выживал.

Долгое время после смерти Ронни он молился ей. Не только в те бесконечные месяцы на площадке, когда был потерян и в отчаянии, но и потом – годами. Ему было неловко об этом думать, но он и статуе тоже молился. Она превратилась в алтарь в его доме, пока однажды он не увидел себя со стороны, поймав отражение в зеркале: сидит на складном стуле, разговаривает со статуей – он испугался, что сходит с ума. Тогда-то он и убрал эту штуку за дверцы посудного шкафа.