Гнездо синицы

Пошатнувшись, изувеченная фигура медленно падает, театрально заворачиваясь и по инерции взмахивая расслабленной вмиг кистью. Кроваво-красное льётся на чёрное, выплёскивается, и на секунду в промежутке между взрывами становится спокойней – больше никто не кричит, никуда не торопится, больше никто и никогда не кричит. Последующей затем пулемётной очереди не удаётся сразу же выбить меня из этого аномального спокойствия, ибо я знаю, что это неправда. Я знаю: стоит мне встать на ноги, выпрямиться, и кроваво-красное моё точно так же вспышкой ляжет на землю и травяные островки. Я могу стать красной травой в одно лишь мгновение, будь на то моя воля. Я читал в переводе «Красную траву»[148], там играли в кровянку, и набухали чёрные пузырьки на месте ран, а ещё был ёжик и огромный механический куб, а девушка в белом платье лежала в красной траве, освещённая точно таким же бледным поддёрнутым полумесяцем. И я был влюблён в неё, мне было горько от того, что по правилам игры куб в конечном итоге предназначался для меня (куб – это лифт?), и, зайдя в него, я больше никогда не увижу эту девушку с белоснежной кожей, и от меня ничего, ничегошеньки не останется…

Тогда впервые я лицом к лицу столкнулся с чернотой – той самой, что бурлила за декорациями моей беззаботной юности[149], но вечно оставалась незамеченной. И после, где бы я ни очутился, как бы мастерски она ни маскировалась (под классический стиль, сталинский ампир или функционализм), я не мог не замечать просачивающийся через открытые раны купаж лжи, первобытной жестокости, похоти и страха – не замечать крови, что наполняет сосуды человечности, и ещё это нарастающее ощущение сдавленности, будто с каждой вымученной каплей из меня самого выжимают остатки искренности.

Май, 25

Я с улыбкой представлял, как диск с результатами МРТ занимает своё почётное место в папке под именем «Мозг», где до этого скучала в одиночестве лишь давнишняя выписка с результатами РЭГ. МРТ – жемчужина коллекции.

Май, 27

Город был полностью освобождён, последние очаги сопротивления подавлены несколько недель назад, а бóльшая часть мирных жителей вывезена в безопасную зону, так как вероятность контрнаступления и возобновления боёв была довольно высокой по причине стратегической ценности этой территории.

По информации разведки, под улицами города располагались обширные сети катакомб далёких времён империи, в которых мог укрываться враг. Нам было поручено контролировать вход № 327 в одном из переулков старого квартала. Со мной был высокий светловолосый добряк Иннокентий, любитель какао (всюду носил с собой термос с пандой). Он часто смотрел развлекательные ролики в одном наушнике и изредка срывался на глухой смех, пока мы скользили вдоль мрачных силуэтов старинных домов, чьи стены были усыпаны чёрными пробоинами и бороздками, а в воздухе всё ещё стоял запах падали, пороха и жжёной резины. Ставшие вдруг бездомными кошки и собаки шарахались в стороны, когда обходили перевёрнутые вверх дном сгоревшие автомобили. Иные совсем истощённые, напротив, бросались прямо нам под ноги, они с жадностью поедали скромные галеты из сухпайка и остатки консервированной тушёнки, которые давал им Кеша.

– Они всё равно издохнут.

– Да, – отвечал он, разворачивая очередную порцию.

Зато мухам и крысам здесь было раздолье: они гурьбой облепляли трупы животных со вздувшимися животами, не стесняясь нашего присутствия и не реагируя на шаги.

В соответствии с приказом с наступлением темноты мы должны были спускаться в подземелье, чтобы снять данные с датчиков движений и инфракрасных камер (о дистанционной передаче речи быть не могло – стены катакомб глушили всякий радиосигнал начисто). Каждый вечер мы тянули жребий, кому предстоит эта непростая миссия. Темнота там, внизу, была столь глубокой, что свет от наших фонарей рассеивался раньше, чем достигал стен, и пусть мы немало повидали, но эти подвалы отчего-то вызывали иррациональный страх. Будто оттуда нам угрожало нечто неизбежное, неописуемое, неподвластное, более неумолимое, чем пехотная мина или выстрел снайпера. То было смутное предчувствие искупления, и потому отчасти даже желаемое, цена которого – заслуженное наказание. Всякий раз, когда мне не везло и приходилось спускаться во тьму, наступал такой момент: моё душевное состояние приближалось к раскаянию почти вплотную (по крайней мере, так казалось), тело с каждым следующим шагом всё сильнее охватывали усиливающиеся короткие судороги – и вдруг свет фонаря натыкался на витражные узоры. Испуганной – последней живой – моей части сразу становилось вроде и спокойней, та же часть, что жаждала искупления, испытывала разочарование из-за неспособности скинуть с себя изнурительную ношу. Ещё какое-то время я заворожённо рассматривал бледно-голубые плетения трона, на котором восседала в красном платье, развевающемся на ветру, девушка, у чьих ног были разбросаны античные театральные маски, одной рукой она опиралась на массивную палицу.

«в качестве напоминания о неотвратимости судьбы»