Гнездо синицы

В местах, где мозаика осыпалась, на свет проступали очертания отливающего бронзой механизма, который можно обнаружить в старинных часах с боем, если приоткрыть облупившуюся дверцу: мудрёный клубок шестерёнок, спиральных пружинок и небольшой маятник. По форме напоминающие воздушный шар, такие часы стояли у нас дома на серванте – их привёз из деревни мой дед (последний блик феодального прошлого), и они надоедливо сопровождали каждый час моего детства, пока однажды не замолкли навсегда (чинить их никто не взялся бы, впрочем, никто особо и не пытался найти подходящего мастера).

– Чёрт бы их подрал. – Я нашёл устройство, сменил диски и сразу же припустил к выходу, неспособный стряхнуть с шеи дыхание смерти.

•••

На следующий день в городе возобновились бои, а ещё через день в моём сценарии появилась угрожающая красная надпись – «контужен, отправлен». Никаких конвертов с инструкциями я больше не получал. Легко отделался, Иннокентию повезло меньше: в его конверте фигурировали пытки и увечья[150]; в тот вечер он, как всегда, смотрел смешные видосы и похохатывал, будто ничего не изменилось. Я не в состоянии поверить в это: он там, а я здесь…

•••

Взамен смерти, в глубоком сне тыла, в автобусах и магазинах я каждый день встречал простых горожан, озабоченных своим бытом, большинство из них – те, что ради галочки, сидя нога на ногу, почитывают новости и в рабочих чатах любят подискутировать о благодеяниях своей стаи и бесконечной подлости вражеской (или наоборот, какая разница?). Любопытней всего то, что во мне вдруг зародилась уверенность, будто то были другие люди, не те, которых я знал до:

1. Я едва сдерживал порыв смеха, глядя на то, как коленки некоторых дрожат от упоения, а зубы скрежещут, требуя новой крови (это до первой повестки им или их мужьям/сыновьям);

2. Вторые – забившись в угол, всерьёз делают вид, будто они тут ни при чём – да, дорогие мои, конечно, ни при чём;

3. Хитрые, но плоские – откупаются от действительности флажками в профиле, пацифистскими цитатами и напускной ненавистью к себе;

4. Следующие, кажись, и в самом деле пребывают в почти что блаженном неведении (по отношению к ним я невольно испытываю нечто вроде зависти);

5. Есть ещё такие, что не чувствуют почвы под ногами (в своё время за невозможность улыбнуться по команде их назовут предателями (правильно это или нет, судить не возьмусь);

6. Иные скупают препараты с йодом и сидят на чемоданах, ждут какой-то естественной отмашки, в явном виде указывающей на черту, за которой не будет надежды на спасение, – они пока ещё не догадываются, что опоздали;

7. Их ближайшие сородичи – не любители медлить, сразу же решают улизнуть из страны, оставив здесь нерасплетённый клубок долгов, дома и стариков-родителей[151];

8. Пятые, седьмые, десятые…

Порой обнаруживая себя среди них в душном салоне автобуса или метро[152], в состоянии немого одобрения их существования, я не понимал, вправе ли судить их, судить себя, судить, чему учит всех нас война, если всё это с самого начала и до конца – лживая уловка? Это крошечное, казалось бы, недоразумение сводило мои высокопарные размышления на нет. Небо! Не смеши меня: глухой, слепой, немой, трясущийся в агонии в грязи… Да приидет Царствие Твоё, да будет воля Твоя и на земле, как на небе… мы – раздавленные судьбой неоперившиеся птенцы, уродливые птенцы…

Зачем этому быть?

Как это понимать?

Нужно ли это понимать?

Как реагировать?

Хорошо бы этого всего не было.

Ничего лучше не находится, чем во внезапном приступе гнева швырять, крушить, рвать на части всё, до чего дотянутся руки: обои, тысячи бессмысленных комментариев, гардины, нужно найти чёртов выключатель, нужно найти и плевать на плёнку, потерянные взгляды, закаты – всё и так померкнет, смешавшись с горьким масляным дымом, запахом горелой плоти, чеснока. Далее начинается новая волна непонятной кутерьмы, крики, капельницы, стоны, мольбы, выстрелы, разряды дефибриллятора, взрывы совсем близко, кровавые бинты, «Разряд!» – волной срывает декорации, меня отшвыривает в какую-то сиплую глубь, впечатывает в шкафчики и столешницы, ломает, пилит меня пилой. Не успеваю я закричать, как вдруг все прочие звуки заглушает ансамбль пожарных сирен (вроде бы наяву, но на каком по счёту «яву́», не знаю), затянувшаяся сонливость разом уходит на третий план. Директор матерится, я не могу пошевелить конечностями, пытаюсь, но ноги не слушаются. Меня тащат за ногу прямо по ступеням, и голова монотонно ударяется о бетон. Двенадцать раз, затем поворот[153] на лестничной площадке, и снова двенадцать ступеней… двенадцать ударов, и снова разворот.

Семнадцать

Феб.