Гнездо синицы

…а к кому-то не стучится – выбивает дверь плечом, забирает их и их близких, все их привычки, маленькие радости и печали, звонкое пение канарейки и робость по утру. Я стою перед домом – точно такой же невзрачной кирпичной двухэтажкой с шиферной крышей – из каждого выбитого окна которого, шумно хлопая крыльями, вырываются прикованные к карнизам занавески; посредине зияет огромная брешь, снаряд выбил часть фасада, открыв взору внутренности квартиры: ковры на стене, на полу (палас, зелёный), в углу тяжеленный раскладывающийся стол, перед старым советским телевизором на диване – пожилые хозяева, что не успели или просто не захотели, услышав вопли сирены, покинуть своё жилище. Скорее всего, первое время они спускались в подвал, а потом свыклись с такой жизнью. Их позы максимально неестественны, как и ракурс, с которого мне приходилось рассматривать эту картину. Такой ракурс просто не предусмотрен.

•••

Нет смысла говорить о том, как скоро втягиваешься, привыкаешь к гари и громким звукам.

•••

серый страх в глазах и лужах,
приближается война,
среди улиц меркнет стужа,
стыд и совесть без конца.
громогласные приказы
убивать и умирать,
взрослых детские проказы,
нам за это отвечать[146]

.

•••

Научившись понимать небо, я разучился понимать людей. Наблюдая за ними, я понимал лишь то, что никто не понимает ничего. Даже сейчас, в этот самый момент, глядя на выпуклый экран, я не знаю, идёт ли война. Внутри меня всё перекашивается и трясётся, но я не знаю, правильно ли называть войной то, что со мной случилось. Я не знаю, были ли настоящими те люди, с которыми меня свела судьба, пусть даже и на считаные минуты. Судьба есть: огонь обжигает, выстрелы оглушают, свистят над головой осколки. Но отсчёт времени, который я слышу (три… два… один…), и камеры (мотор!..), которых чуть ли не больше, чем винтовок, сбивают меня с толку. Я не знаю, настоящую ли боль испытывали раненые, искренними ли были их вопли. Я не единожды присутствовал при ампутациях конечностей, но я не был внимателен, я нередко отворачивался, прятал лицо в воротнике шинели – меня могли провести. Я отчётливо помню страх в глазах изнасилованных дочерей, чьи матери были изнасилованы и убиты пятью минутами ранее, они не плакали и не просили пощады, но это, возможно, оттого, что слёз попросту не осталось, как и веры в действительность происходящего. Я обнаруживаю тот же страх в отражениях в чайных ложках. Я видел воочию, как горы трупов засыпали землёй, но я не могу твёрдо заявить, что это не часть представления. Никто даже не разбирал своих и чужих. Это происходило и происходит каждый день. Накануне вечером в прочных конвертах нам выдавали сценарий, в полном соответствии с которым проходил следующий день. Кто в какой мизансцене должен оказаться, в кого нужно стрелять, кого насиловать, куда будут сброшены бомбы, кому будут ампутировать ноги, кому – руки, а кого сбросят в общую могилу. Я не знаю, по-настоящему ли я убивал. Я не понимаю, насколько реальны муки моей совести и все те кошмары, которые периодически вторгаются в мой сон.

Я не понимаю, я виноват или нет? Ведь я не был одним из тех, кто считал войну своим идейным долгом, или тем, кто романтизировал лязганье гусениц и фронтовые письма, из трёх аккордов сочиняя песни под гитару с колоском в зубах; я не считался с чьими-то интересами и уж тем более не состоял в рядах тех безумцев, что были ослеплены уверенностью, будто можно добиться гармонии при помощи человеческого жертвоприношения, лично я искал там не смерти, а скорее – жизни. Был бы я философом чуть дальше заголовков, я смог бы развить мысль, звучащую так: «Война есть».

•••

То ли по чьему-то злому умыслу, то ли по оплошности, с обеих сторон на разных языках раздаются одни и те же возгласы за мир и за свободу. Увлечённые мальчишки и девчонки убивают и калечат друг в друга не за какие-то высшие идеалы, а за самые обычные мечты: кто-то мечтает о мотоцикле (мотоцикл!), кто-то о Венеции (Японии или Патагонии), кто-то о престижном вузе, кто-то об объятиях любимого человека; там были и совсем юнцы, они доблестно сражались за свои игрушечные автомобили, кукол и роботов. Война была, есть и будет, она не прекращается ни на секунду, таится в сокровенных уголках каждой без исключения души. Война, где стороны конфликта – это две неотделимые друг от друга половинки хрустального блюда, и победа одной из сторон над другой достижима лишь падением этого блюда на бетонный пол. Страх и боль есть, и я не в силах отказать им в праве на существование, ведь я не выше и не ниже – я стою с ними в ряд.

•••