Гнездо синицы

В открытом пространстве полевого госпиталя, оборудованного в спортивном зале сельской школы, раненые без устали пребывали в навязчивом состоянии поиска. Те, что могли, ходили кругами и постоянно оглядывались до тех пор, пока не падали без сил либо пока их не принуждали лечь, но и тогда они не успокаивались, шаркали по тумбочке, вертели глазными яблоками; другие – щупали свои воспалённые культи с явным непониманием, будто грезя наяву. А ведь когда-то у них были заботы и мечты, было какое-то представление о жизни и мире (пусть и наивное, и не всегда верное), для чего оно вдруг покинуло их, не оставив надежды на беспечное старение? Мне было обидно за каждого; может быть, через них я жалел самого себя.

«Мы и не жили-то, но уже успели сдохнуть», – с этими мыслями я бил себя по щекам и возвращался к Зининым чрезмерно картинным чертам. Обезболивающее действовало на меня не совсем правильно: в момент укола или смены капельницы я жаждал поймать и притянуть Зину к себе, пусть бы даже она сопротивлялась, напротив, мне больше всего на свете хотелось, чтобы она сопротивлялась, но постоянное вращение (художественное) не позволяло планам осуществиться. Я впустую размахивал руками, но не мог её нащупать. Переодевая меня дважды в сутки, Зина не могла не обратить внимание на то, чего именно требовала моя плоть, поэтому она и смотрела на меня с вдвойне более выраженным презрением, чем на остальных.

Скорее всего, были и другие медсёстры, но я их почему-то не замечал. Все эти таблетки и ампулы для меня лежали в области паллиативной медицины, куда более действенным лекарством стало бы Зинино молодое тело, скрытое под заношенным сероватым халатом и усталым взглядом. Лишь овладение ею могло бы отсрочить для меня погружение в водоворот пустых возможностей, куда утекали вместе с плотским секретом[136] крупицы моей личности. Пока ещё я был слишком большим, чтобы протиснуться в отверстие, но час от часу становился всё меньше и меньше и в то же время – легче, а значит, должен был настать такой момент, когда я стану достаточно лёгким, чтобы смочь ухватиться за соломинку её тела. Так мне казалось: её кожа станет путеводной звездой, а сопротивление – непогодой в рискованном плавании. Из сложностей: помещение полевого госпиталя было вечно забито до отказа – стонало, гноилось, харкало кровью, а какого-то чётко сформулированного плана, как от точки А перейти к точке Б, у меня не было и не предвещалось; я обходился исключительно инстинктом, и это в конце концов дало свои плоды.

Однажды ночью, после очередного приёма пустышек, стоило яшмовой луне показаться из-за крон деревьев, чей силуэт окутывала лёгкая дымка, передо мной возникла Зина, она прислонила палец к губам и, то и дело оглядываясь, вывезла меня на скрипучей[137] койке-каталке[138] в операционную (хотя вряд ли этим обыденным действием можно было привлечь чьё-то внимание). В небольшом помещении, залитом красноватым светом с вкраплениями различного рода теней, Зина, не проронив ни слова, скинула вымученными движениями халат и пригласила меня встать. Заправский пыл мигом поутих, и даже больше: горький ком вдруг подступил к горлу, я готов был тут же рухнуть на колени перед этой изумительной личностью, что в одиночестве боролась с последствиями мирового безумства. Превозмогая боль и скованность, я подчинился. Казалось, будто каждое мышечное волокно в дрожащем теле живёт своей жизнью. Пока я искал точку равновесия, Зина заняла моё место на кушетке. Под ключицами у неё были набиты две аккуратные симметричные татуировки в виде голубых китов, я с любопытством пытался проследовать по контуру взглядом, не запутавшись в линиях, но всякий раз сбивался и начинал сначала. Она что-то сказала, её губы шевельнулись, затем взяла мои кисти и сомкнула их на своей шее…

На следующий же день комиссия постановила, что моё состояние не попадает в категорию критичных, и вскоре после этого меня перевезли глубже в тыл.

В госпитале в Подмосковье я почти два месяца жил одной лишь мыслью – увидеть её снова в свету дурманящей луны, и потому, как только мне разрешили покинуть его стены, я предпринял попытку разыскать Зину и в нарушение всех инструкций вернулся на фронт.

Официальная версия, не подлежащая оспариванию, гласила, что Зина, не выдержав ужасов войны, повесилась в уборной на ремне. В записях больше места было уделено именно ремню (три абзаца против одного короткого о её личности): откуда он взялся и чем это грозит медицинскому учреждению. Это известие меня нисколько не удивило. Много кто не выдерживал: выжившие, покалеченные и сами санитары. Единственное, что не давало мне покоя, – её особый напряжённый взгляд, направленный на меня. Как будто это я являлся причиной страданий всех этих безруких, безногих, безглазых, одуревших.

А прорубь? Ну, прорубь.

Шестнадцать