Гнездо синицы

– Моя выходка с возвращением на фронт станет последней каплей, и позднее уже на другой комиссии мне предъявят отклонения в психике, в личном деле появится соответствующий штамп. Теперь уж мне не различить, Зина была со мной в ту ночь или же её аккаунт… – Говорю, а под нами семнадцать этажей, шестнадцать из которых, грубо говоря, мне были неведомы; за спиной нарастал жар, и я почти не сомневался, что ни мне, ни Директору живыми отсюда не выбраться, но из чистого принципа продолжал читать с листа громко и с выражением, жестикулируя (это у меня здорово получается); в какой-то момент я так увлёкся, что принялся разыгрывать сценки по ролям, и стоило мне подойти к развязке истории с прорубью, как вдруг удар по голове чего-то тяжёлого и звенящего осадил меня, придав телу тяжесть, а сознанию взамен невероятную ясность; это определённо была бутылка; организм на одно крошечное мгновение вдруг обнаружил слух, которым в повседневности не обладал. Почти что откровением забрезжила в рассудке идея (в тот момент я был далёк от понимания её глубины), предвосхитившая на годы вперёд мой путь: я будто бы лежал на столе для разделки мяса[139] в слепящем свете, и вместе с постепенным познанием своего тела через отсечение то одной, то другой его части я вдруг ощутил, что по факту – не убавляюсь, во мне присутствует нечто такое, что больше плоти и что не получится отделить от меня даже самым тяжёлым топором и бутылью с живой или мёртвой водой не выбить. И правильнее даже не «во мне», а я в нём[140]. Я отчётливо услышал голос: «Проснись», – и тишина. «А я и не думал спать», – хотел было возразить, но вышло лишь беспомощное мычание…

•••

…И ветер снова дует как ненастоящий, город меняет свою привычную плоскость на девяносто градусов, буквально вытряхивая меня из окна. Я не успел ни за что схватиться, и сила притяжения (какого-то неправильного притяжения) устремила моё тело в закат параллельно поверхности земли. Остаётся позади дрожащее здание и туловище, а разум летит себе над проспектом с его перекрёстками, улочками, живущими своей привычной жизнью, по которым слоняются, кто по делу, а кто без, знакомые все лица и, кажется, совсем не замечают изменений законов физики. Вот наш с Зиной носочный дом на площади Капошвара, детская стоматология, от которой пахнет зубной пылью и амальгамой, пыльная дорога вдоль Тьмаки, а вот магазин косметики, возле которого ждала меня Зина, кафе, откуда я за ней следил, затем мост через Волгу, хлебный, шайба, всё быстрее и быстрее, поля, бескрайние леса, озёра, до тех пор, пока не завершаю полный оборот[141] вокруг земли и не возвращаюсь в пылающую башню, и всё с начала: стол, свет, скальпель, муха, немые губы, пальцы сжимаются на шее… Внезапно возникшая тревога заставляет меня бежать сквозь стену огня от этих призраков и далее сломя голову вниз по лестнице без перил[142], все ступени звенят, как будильники, но ещё ведь ночь, темно, значит, можно дальше спать, а в отражении распахнутого окна – луна, за стеклом – красный запрет: «Не курить!», всё переплетено и дышит, я пригибаюсь, чтобы не вписаться в оконную раму и порабощённую ею луну, руки сами тянутся к фотоаппарату, чтобы запечатлеть это сиюминутное единство, но, к сожалению, никак не удаётся подобрать выдержку и диафрагму – у рук ведь нет глаз, верно, от этого быстро наступает смирение, и я вынужден продолжать свой путь, но уже не по лестнице, а среди истлевших воспоминаний и зависших страниц в соцсетях. Перезагрузка не помогает, закрыть тоже не получается, а значит, торопиться некуда: половина пятого, я неспешно волоку своё туловище, ставшее вдруг неподъёмным, по бесконечному мебельному магазину[143] вдоль тускло подсвеченной стрелочки; в душной тишине раздаётся одинокое эхо шагов, один интерьер сменяется другим: там неплохие стулья, тут полки удачно висят над столом, здесь приятные цветовые решения, там удачная расстановка, ценник, плошки-поварёшки. В голове один ремонт, извиняюсь. Между предметами и событиями мне мерещится связь, неуловимая, призрачная, и ещё то, что с помощью этой серебряной нити, пронизывающей без исключения всё вокруг, я смогу оторваться от экрана. Но сколько ни всматриваюсь в их очертания, мне не удаётся обнаружить никаких тайных выражений, а одной лишь поэтической принадлежности их имён к категории предметов быта мне недостаточно. Вместе с невозможностью прикоснуться к мистическому процессу нисхождения идей в материю я утрачиваю веру в их подлинность и тут же ставлю под сомнение подлинность свою. Чтобы никого не обидеть, приходится заключить неудобное перемирие: предметы – это просто предметы: чашки, ложки, туалетные принадлежности, имитации натурального камня, дерева и чего-то ещё – они демонстрируют возможность вести быт и ничего кроме; а я – это просто я: отражение во множестве вилок и ножей, хромированных ручек[144], полированных поверхностей, и насмехающаяся суета – вокруг.

•••