Гнездо синицы

Иногда, сидя в Диминой каморке на единственном стуле, в то время как сам он предпочитал располагаться на циновке в позе полного лотоса, можно было услышать нехарактерный для осеннего дождя стук по оцинкованному подоконнику. Торговля спиртом с рук – явление, казалось бы, давным-давно забытое в столице[121], но тут – на окраине N* – вполне себе процветающее. Алхимик Дима, чей magnum opus[122] заканчивался на перегонном кубе, окидывал нас заранее извиняющимся взглядом в поисках осуждения, но, не обнаружив даже малой толики его, отправлялся по делам как будто бы с чистой совестью. Два тёмных типа в капюшонах ловко хватали по двадцатилитровой канистре девяностопятипроцентного спирта, отстёгивали наличкой и были таковы. Чем они разбавляли спирт затем, каким образом реализовывали, Диму не интересовало. Это были небольшие деньги, но всё же больше, чем он получал на ставке учителя в местной школе. Хоть убейте, я не представляю моего товарища просыпающимся по будильнику в половине шестого утра, шесть дней в неделю, чистящим свои серые зубы, достающим из задрипанного шкафа пиджак с лоснящимися локтями, чтобы затем на автобусе добраться до трёхэтажного колодца средней школы. Как бы я ни старался, я просто не могу разглядеть его у доски перед сидящими за партами сколиозниками, не улавливаю его сдержанного тона и учительского юмора.

– Мудак ты, Дима, – заключал Егор безо всякого упрёка.

Зная, что у Димы не на что облокотиться, Егор всегда брал с собой раскладной походный стульчик.

– Если бессмертия души нет, то всё дозволено, – отвечал школьный преподаватель.

Эта ёмкая дерзкая фразочка всюду следовала за ним, оправдывая то грязные следы от ботинок на полу, то немытую посуду в раковине, то вечно капающий кран и даже привычку подкладывать подушку под ноги, а голову покрывать одеялом, которую он подсмотрел у Пеппи[123] (хоть и не признавался в этом).

Жизнь человеческая и до того не часто соотносилась с человеческими идеями, нынче же все принципы и постулаты и подавно сделались заложниками пространства виртуального. Там они, помещённые в холодные неприкасаемые рамки, выносятся на суд праведный: взвешиваются, критикуются, эволюционируют, гнилые – выкорчёвываются, справедливые – поддерживаются и возвышаются; но происходит всё это как бы отдельно от нас – их непосредственных носителей, слишком занятых изнасилованием друг друга, чтобы прислушиваться к самим же себе. «Понимаете? Так что самогон – это далеко не самое худшее, с чем можно столкнуться в действительности», – такими силлогизмами бросался Дима, тыкая в ветхой книге якобы соответствующую его словам строчку. Я бы и хотел найти подтверждение, но, во-первых, чаще всего обнаруживал там латынь, греческий или арамейский, во-вторых, мне заранее казалось странным, что мыслители древности, рассуждая о первичности мира идей и вторичности мира вещей, подразумевали побочные эффекты повсеместной интеграции интернета и суррогатный спирт. Всё это вкупе порождало уверенность, что происходящее не что иное, как воспоминание о минувшем сне, в то время как «настоящая» жизнь течёт «где-то там», – от этого у меня начинали плавиться мозги[124]. К тому же я сомневаюсь, что Дима на самом деле знал эти языки. Подозреваю, что он читал переводы, находил соответствующие отрывки в оригинале при помощи словаря и затем уже заучивал, чтобы теперь, наигранно артикулируя, произносить их перед своими товарищами. Типичный дед инсайд.

– Ты когда уезжаешь? – спросил он после долгой паузы Пашу.

– Завтра, я уже и так задержался, – ответил Паша и тут же сам стушевался из-за своей резкости. – С каких пор ты стал религиозен? – спросил он, указывая на икону в углу.

– А что? Я не выбросил её после смерти ба, рука не поднялась, а теперь вернул её на место. Она обладает даром не задавать вопросы.

Вот потому-то я ему и не верю, нет, даже не из-за книжек на аккадском и древних статуэток. Ощущение ложного присутствия многократно усиливали именно обои: они были наклеены поверх голубоватого гипсокартона, а не на газеты[125], что подло выдавал отогнувшийся промасленный табачными испарениями край, и ещё то, что сами стены в углах сходились неидеально – где-то лезли внахлёст, топорщась, где-то образовывали заметную щель, сквозь которую можно было разглядеть какое-то движение…

– И Стужин тоже мудак. Самозванец и мудак. Кто-нибудь может мне объяснить: зачем он говорит нашими голосами, придумывает наши реплики?

•••

(с чем я, кстати, успешно справлялся)