Гнездо синицы

В первый раз речь шла о неизвестном пищевом террористе, отравляющем урожаи бахчевых культур ядом цикуты, которые впоследствии распространялись через сети розничной торговли в нескольких субъектах РФ. От действий преступника пострадали десятки людей. Павел Игоревич описал преступника как маленького, сломленного человека в отчаянном положении, с интеллектом чуть выше среднего, имеющего связь с логистическими компаниями. Позднее он дополнил описание характеристикой преступника как человека, получившего философское (либо же смежное гуманитарное) образование. Но от этого психологического профиля отказались в пользу альтернативной теории, развитой аналитиками СК, предполагавшими, что террорист непосредственно связан с бахчевыми хозяйствами и имеет аграрное или химическое образование. И зря, ведь спустя год во время следующего арбузного сезона с поличным поймали грузчика – последовательного волюнтариста, ранее закончившего филфак и защитившего диплом по античной литературе.

Во второй раз он дал неверную наводку. Ему предложили составить профиль на меня.

С Димой всё обстоит сложнее, Дима и сам сложнее при внешней своей простоте. Его Заря любила, кажется, чуть больше нас с Пашей. Дима от природы был мечтателем, а мне, чтобы приблизиться к Заре, мечтателем пришлось стать целенаправленно. Он помнил и верил, но пристрастие к алкоголю, разочарование и бесплодные угрызения совести заметно подточили и без того не самый крепкий дух.

Дима тоже был дед инсайдом, может, ещё похлеще моего. По жизни после исчезновения Зари никто не хотел приглашать его в свою игру, из-за этого он закономерно решил, что игра сама обходит его стороной. Мне кажется, он был по-настоящему несчастлив, но в то же время стоит признать, в своём несчастье он знал толк; печаль была ему к лицу: вечно улыбающийся человек в однокомнатной каморке на первом этаже, где стены исписаны текстом «Изумрудной скрижали», а на оргалитовом цвета дерьма полу возведён из книг алтарь Изиды, вечерами напролёт валяясь перед которым он мыслил себя угрюмым мальчуганом с дюреровской «Меланхолии»:

Páter éjus est sol, Máter éjus est lúna.
Portávit íllud véntus in véntre súo. Nútrix éjus térra est[113]

.

Солнце и луна никогда не заглядывали в его окна, выходящие на северную сторону, а сырость из подвала способствовала быстрому распространению чёрной плесени. Так завелось у него и по жизни. Первой и последней радостью была она – его персональная Изида, обожавшая его на зависть остальным, но пришло время, и она оставила его ни с чем, вынудив заполнять образовавшуюся пустоту замысловатыми пентаграммами, изображениями микрокосма и макрокосма, каббалой и спиртовыми парами. Он, я почему-то уверен, многое готов был отдать, лишь бы отыскать в этих ветхих книгах способ исчезнуть вместе с ней.

Сразу после долгой мучительной смерти бабки, воспитавшей его, Димой завладело опасное по меркам современного общества поведение, он, сам до конца не сознавая, дошёл в своих мыслях до того, что человек имеет право не гнаться за успехом и наслаждениями, и даже больше: человек вполне волен быть несчастным по поводу и без, волен рефлексировать столько, сколько ему угодно. В эпоху, когда отовсюду верещат, мол, «всякий должен чувствовать себя прекрасным и нужным», «быть на кураже», «в центре внимания», вот так вот запросто отказаться от мнимого успеха, выплюнув бесхитростные коммерческие наживки, – почти что экстремизм. Дима не был силён или амбициозен, но обладал тонким умом, что помогало ему оставаться счастливым в своей печали.

«А зачем? Зачем обязательно любить себя, зачем ценить? Неужели не заслужил человек за все миллиарды лет эволюции хотя бы чуточку ненависти по отношению к самому себе? Неужели не вправе он бояться самого себя?» – спросил бы он без задней мысли (я отчётливо слышу его наивные интонации), если бы вдруг узнал, как здесь и сейчас, параллельно его скромному быту, без преувеличения миллионы кривых зеркал озабочены тем, чтобы отыскать поскорее да попрямее дорожку к ставшей современным мифом любви к самому себе, а найдя её в среду (или в пятницу), спешат поделиться инструкциями и персоналиями с глухим подобием внешнего мира через посредство социальных сетей. Но для Димы этой прослойки попросту не существовало: однажды в пьяном угаре он разбил свой смартфон о стену и с того момента пользовался исключительно неубиваемым кнопочным кирпичом. Это была лишь мизерная часть удобств, которыми он со рвением готов был пожертвовать, ведь он любил не себя, но Зарю (хоть и пытался это скрыть, избегая неудобных разговоров), притом любил так сильно, что на себя любви попросту не оставалось. Если случалось ему обрадоваться чему-то в убогом окружении, то лишь потому, что он вдруг обнаруживал в случайных предметах и явлениях черты Зари, например, созревшие белые ягоды, то, как они лопаются, или вздыбленную чешую октябрьского неба. Правильно ли это? Не знаю. Я даже не уверен, что это честнее.