Гнездо синицы

– Ты заходил на её страницу. Ты знаешь, что за это будет.

Топят в проруби. Я не чувствую, как задыхаюсь. Я чувствую только холод, он режет уши и глаза, крошится, как стекло, осколками въедаясь всё глубже и глубже в мозг[110]. На фоне этой страшной боли нехватка воздуха смещается в область стаффажа[111]: будучи отнесённым на второй план, удушье лишь слегка оттеняет боль и даже слегка успокаивает (ведь рано или поздно я должен задохнуться). Клянусь, именно в этих выражениях я тогда и подумал, хотя мне было не больше пятнадцати лет. Три руки не дают моей голове выбраться из проруби на пруду посреди леса. Было уже темно, и хотя дорога делала крутой поворот в зоне видимости (изредка сквозь голые ветки кустарника мелькали блики дальнего света проезжающих автомобилей), вероятность, что меня бы спас случайный свидетель, была ничтожной. Задыхался я, как мне казалось, на три четверти от того, что голова была насильно погружена в ледяную воду, и на одну четверть от нелепой обиды. Чуть выше, на берегу пруда, росла дикая яблоня, которую каждое лето обсыпало крошечными кислыми яблоками, помнится, мы объедались ими на спор до колик в животе. «Вот и всё, больше мне не светит травиться ими», – заключил я, вспоминая, как она (девочка с гнездом) устраивала соревнования между нами, чтобы затем смеяться над победителем. Единственное развлечение в нашей забытой богом местности. Если задуматься, так мало изменилось с того времени: жизнь, как всегда, течёт где-то в стороне, а мы ходим по лезвию, которого нет, пытаемся балансировать, но в итоге всё равно срываемся и падаем – каждый раз всё ниже. Порой её задания были забавными и милыми, порой необъяснимо злыми, даже извращёнными. Не думаю, что она была здорова психически, – правда, с нынешней колокольни это легко заявлять, но тогда мы делали всё, лишь бы угодить ей, даже если она просила достать луну с неба.

Два года назад после очередной партии в прятки она исчезла, но не так, как обычно исчезают люди: кроме нас четверых, её пропажи никто не заметил, будто её и её матери на этом свете никогда не существовало. Квартира за ночь опустела, испарились все вещи, мебель, сантехника, обои и даже входная дверь. Ничто этого не предвещало, не было никаких намёков, тайных знаков; по крайней мере, мы их не заметили. Она жила на первом этаже в моём подъезде, как сейчас помню этот ошарашивающий приступ смеха, поразивший меня при виде пустующего дверного проёма. Вмиг не осталось ни единого следа её существования, кроме разве что тщательно вычищенных, подобно квартире, профилей в соцсетях. Не осталось даже ни одной фотографии на память, так как она строго-настрого запрещала себя фотографировать (в эти моменты она говорила так, будто что-то знала насчёт соцсетей и опасности, связанной с ними).

Кажется, сперва мы пытались донести окружающим о пропаже, опрашивали местных и всех тех, кто мог быть связан с её семьёй, расклеивали объявления на автобусных остановках ближайших деревень и в городе. Из-за этого с нами на следующий же день связались по указанному в объявлении телефону некие поисковые службы, пригрозившие нам административным наказанием в связи с распространением заведомо ложной информации, ведь такой гражданки ни в каких базах данных не числилось. Нашим родителям, естественно, тоже сообщили, но они лишь вертели пальцами у виска, у них не возникало сомнений относительно того, что дети грубо их разыгрывают; Паше серьёзно досталось от отца, ещё две недели он ходил с раздутой щекой – на него в семье были большие надежды. Срывая своими руками развешенные накануне распечатки, мы осознавали, что мир спятил окончательно и бесповоротно и мы остались совершенно одни. Осень брала своё, ночи становились длиннее, а все наши попытки хоть чего-то добиться были столь же бессмысленны, как если бы мы пытались препятствовать крепчающим ночным заморозкам. Пришлось учиться жить с невыносимым чувством беспомощности.

Здесь мне необходимо сделать небольшое отступление относительно её имени. Конечно, я его никогда не забуду, как и мельчайших черт её внешности (для этого мне не нужны фотографии), но и воспроизвести их на бумаге не смогу. Можете принять это за суеверие, пусть. Должно быть, эта моя особенность как рассказчика вытекает из того, что нам четверым всегда хватало и местоимения, чтобы понять, о ком идёт речь, а порой и оно было лишним. Но вынужден принести свои извинения: это мои проблемы, и, чтобы читателю не пришлось довольствоваться местоимениями, подчас не понимая до конца, идёт ли речь именно о девушке с гнездом или же мне, ведомому всеми прихотливыми ветрами, приспичило порассуждать о ком-то ещё, я готов пойти на компромисс. Пусть будет Заря[112] – не хочу, чтобы пропадало такое сочное имя.