Гнездо синицы

Я замолчал, когда мы проходили мимо двух девушек, сидящих друг напротив друга на участке с огородом, каскадом сбегающим по холму и засеянным озимой картошкой. Из-за ветра я не мог расслышать, что именно с самодовольным видом рассказывала одна из них, но у второй так растеклись глаза, будто здесь и сейчас ей открылась великая истина, путь к спасению всего человечества. Застигнутые нами врасплох, они тоже притихли и вернулись к прополке, а мы продолжили спускаться по грунтовой дороге, разделяющей напополам пологий склон. Но даже когда участки с пашней исчезли за поворотом и мы удалились на достаточное расстояние, чтобы не быть услышанными, разговор наш так и не склеился обратно, оставив после себя неприятное ощущение, будто мы не успели сообщить друг другу нечто очень важное. На лицах людей, встреченных нами в тот день, читалась тревога и невысказанная беспомощность, обострённая сменой времён года – время всегда ветреное.

Детям ничего толком не рассказывали, что не мешало нам передавать друг другу из уст в уста мрачную историю, щедро сдабривая её новыми подробностями. Мы не сомневались, что в лесу обитают луноликие призраки прошлых поколений – все, кто когда-либо канул в этих лесах, и слушаются они самую первую жертву леса – юную девочку в белом венчальном платье, намеренно оставленную в чаще первыми поселенцами в дар лесным духам[107]. Беда заключалась в том, что в те давние времена никаких лесных духов здесь не водилось, и ей самой пришлось стать духом. Бедняжку звали Луж. Кто знает, какая смерть настигла Луж в действительности: медведь или болота, а может, холод и голод, но из леса она так и не вышла, и даже клочка её платья за все эти годы найдено не было. Теперь это уж неважно. Луж исполняла свою роль и исправно ей следовала, раз в поколение требуя себе новых братьев и сестричек. Родители наши, понятное дело, стыдились греха своих предков, точно так же, как и мы будем стыдиться его, – мы были готовы к этому. Нам, детям, казалось чем-то само собой разумеющимся то, что наше селение – это весь мир целиком и одновременно каждый из нас по отдельности; все ежегодные лишения деревни суть наши личные лишения, что случаются с нами каждый божий день, будь то потеря фотокамеры или болезни; вся наша история, берущая начало у истоков времён, грехи и заблуждения первых переселенцев – это наши заблуждения – то, обо что мы спотыкаемся на ровной дороге. Все причуды старшего поколения мы без каких-либо противоречий переносили на стареющее человечество – осеннее человечество, мы понимали, что впереди время чёрных ночей и бурь, что мир как единый человек, стоящий на пороге, близок к тому, чтобы сделать последний шаг и умереть. Но затем неминуемо явится весна, и всё непременно воскреснет, былое забудется, жизнь окружит нас новыми заботами, и cолнце сменит на горизонте луну. Так, мы одновременно и стары, и юны.

В первую очередь Луж призвала ворон в небе, чтобы видеть происходящее в своих владениях. Шли годы, воля её простиралась всё шире, и каждый заблудившийся путник становился ей верным луноликим слугой – пастухом для пропавших в чаще овец и свиней, от скуки она меняла их местами, в итоге вышли люди – не люди, звери – не звери; из несчастных девиц, что от неразделённой любви бросались в воду, она сотворила русалок, и они пели ей колыбельную. Тогда же появился в двух вёрстах выше по течению камень, названный впоследствии Русалкиным. Огромный, в два человеческих роста, пепельного цвета валун, даже намёка на который не было накануне. Он образовал широкую запруду, по краю которой плясала в безумстве суводь. Вскоре обросло это место дурной славой[108], говорили, будто в полнолуние выходят из буйной воды нагие девицы с седыми волосами, подобранными кувшинками и настолько бледной кожей, что на их груди и руках издали можно разглядеть тёмные вены. Ложатся они на гладкий камень и, свесив ножки, начинают петь, но пения их совсем не слышно, напряжённо глотают они воздух в камышовой тишине, и как бы ни тянуло тебя к воде желание получше расслышать их голоса, нужно ударить себя по ушам до боли и бежать-бежать-бежать…

Мы подошли к селению, по левую руку показались проплешины земли и рыжего песка среди блеклой травы, не успевшей набрать цвет под редким солнцем, справа – вечно сырые чёрные бревна и доски, из которых здесь было сколочено всё: дома с грубыми резными ставнями и зубчиками под сводом крыш, заборы, парные, сараи и амбары. Эти же доски лежали взъерошенной вереницей, перекинутые через лужи и вспученную телегами грязь, хлюпая и утопая в ней под весом тела. Все звуки и запахи слышатся теперь будто издали: кто-то колет дрова, женщина отчитывает нашкодившего сынишку, скулят собаки в ожидании похлёбки.