Гнилые болота

Инспекторъ, по обыкновенію, заперъ въ отдльныхъ комнатахъ наказанныхъ дтей, оставленныхъ безъ обда, и глядятъ они съ завистью на играющихъ товарищей. Подъ вліяніемъ этого чувства, они не могутъ учить своихъ уроковъ, и наказаніе, кром мести, конечно, не будетъ имть такого результата. Уроки не будутъ выучены, а къ дтскому характеру прибавится еще одна частица озлобленія. Заслъ и я, никмъ не наказанный, въ класс и не пошелъ на дворъ; томить меня первое настоящее горе, и кажется, что не будетъ ему ни конца, ни предловъ. Смотрю я съ тоскою, какъ рзвятся дти, какъ ходитъ одинокій Розенкампфъ по своему завтному тротуару, въ сторон отъ товарищей: а вотъ и они, уже испорченные жизненною грязью сорванцы, ихъ четверо, они взялись подъ руки и ходятъ навстрчу ему, не давая дороги; онъ уступаетъ имъ путь и переходить на другую сторону двора; мальчишки идутъ туда же и снова загораживаютъ ему дорогу, наконецъ, одинъ изъ нихъ ршается толкнуть бдняка, тотъ останавливается, они начинаютъ что-то говорить, размахиваютъ руками. Я плотно приникаю лицомъ къ стеклу, мн хотлось бы услышать ихъ разговоръ, я понимаю, что тамъ происходитъ нехорошая, не дтская сцена. Вотъ ея содержаніе:

Мальчишка толкнулъ Розенкамлфа и самъ же закричалъ:

— Что ты толкаешься, невжа?

— Не я толкаюсь, а ты! — вспылилъ Розенкампфъ, желавшій сначала настойчивостью заставить школьниковъ оставить его въ поко. — Вы вс толкаетесь, — добавилъ онъ:- вамъ хочется вывести меня изъ терпнья; такъ вы лучше поколотили бы меня, вы же знаете, что я и съ однимъ изъ васъ не справлюсь.

— И поколотимъ, чтобы ты не зазнавался! — крикнули сорванцы и окружили Розенкампфа.

Къ нимъ прибавилось еще двое, трое школьниковъ, почуявшихъ предстоящее побоище.

— Если вы его поколотите, то я позову сейчасъ же гувернера, — сказалъ чей-то мягкій и неторопливый голосъ и раздвинулъ толпу сорванцовъ.

Къ Розенкампфу подошелъ высокій, худенькій мальчикъ, это былъ Воротницынъ, пансіонеръ директора. Онъ учился въ одномъ съ нами класс, но тотчасъ же посл уроковъ уходилъ вмст съ другими пансіонерами директора на квартиру послдняго. Воротницынъ принадлежалъ къ одному изъ лучшихъ аристократическихъ семействъ въ Петербург; отецъ его занималъ видное мсто въ министерств иностранныхъ длъ. Дтство мальчикъ провелъ частью въ приволжской деревн отца, частью въ Швейцаріи со своею матерью, женщиною умною и образованною, настоящею, а не мишурною аристократкою; она отказалась отъ шумныхъ удовольствій свта, чтобы посвятить себя воспитанію сына. Въ описываемое мною время Воротницынъ еще носилъ по ней трауръ. Лицо Воротницына было привлекательно и немного женственно; голубые его глаза были всегда полузакрыты длинными рсницами, голова, по привычк, постоянно склонялась на лвый бокъ. Онъ хорошо владлъ нмецкимъ языкомъ, зналъ наизусть вс стихотворенія Шиллера, прочелъ книги, о которыхъ его одноклассники и понятія не имли, и, будучи хорошимъ музыкантомъ, наслаждался произведеніями Вебера и Шопена. Съ «послдней мыслью Вебера» соединялись его воспоминанія о матери. Онъ былъ идеально-нравственное и склонное къ мечтательности существо; все его счастіе состояло въ возможности наслаждаться тишиною, читать любимыя книги и мыслить-мечтать. Друзей по своему характеру онъ не могъ найти въ нашей школ, да и не искалъ ихъ.

Таковъ былъ человкъ, подошедшій къ Розенкампфу.

— Пойдемте, Розенкампфъ, со мною: вы видите, что они сами не знаютъ, чего хотятъ, — сказалъ Воротницынъ и, взявъ подъ руку Розенкампфа, вывелъ его изъ среды школьниковъ, испуганныхъ угрозою.

Они знали, что директоръ любитъ Воротницына.

Когда я увидалъ, что Розенкампфъ спасенъ отъ побоевъ, то у меня какъ гора свалилась съ сердца. Къ двумъ часамъ вс ученики собрались въ классъ. Пришли Воротницынъ и Розенкампфъ, они разговаривали между собою: первый засунулъ, по своему обыкновенію, руку за жилетъ и былъ необыкновенно оживленъ, какъ будто радуясь находк понятливаго слушателя: второй наружно оправился отъ недавнихъ тревогъ, слушалъ со вниманіемъ своего новаго знакомца, и на его лиц блуждала улыбка. Ихъ, разумется, никто не задвалъ, и скоро вс забыли о сцен на двор и обо всхъ глупостяхъ, случившихся въ послднее время: не забылъ о нихъ только я. Я безвозвратно потерялъ друга и стоялъ совершенно одиноко среди школы; я слишкомъ много и долго ломался, чтобы сойтись теперь съ кмъ-нибудь порядочнымъ, а порядочныхъ-то людей было всего только трое въ нашемъ класс: Воротницынъ, Калининъ и Розенкампфъ, — они не любили, не могли любить меня.

Настали дни моего испытанія, тяжелые дни…