Гнилые болота

Въ эти четыре дня я находился въ болзненномъ и тревожномъ состояніи; умъ бездйствовалъ и работало воображеніе. Оно рисовало передо мною страшныя картины публичной пытки и позора. Мн хотлось и захворать, и прокалиться сквозь землю. Хотлось убжать куда-нибудь далеко и плакать, горько плакать. Въ послднее время мои слезы словно прожигали мой мозгъ, но не лились изъ глазъ, и отъ этого мн становилось еще тяжеле. Въ ночь передъ роковымъ днемъ мн снился сонъ. Вижу я школьный публичный залъ, онъ полонъ роскошно-одтыми посторонними людьми: въ нихъ я узнаю знакомыхъ барынь-старухъ, ихъ воспитанницъ и пріемышей, гордыхъ пажей и надменныхъ двицъ. Я стараюсь скрыться за ними отъ взоровъ товарищей и отъ директора, но постители раздвигаются и указываютъ на меня директору. Онъ начинаетъ бить меня по лицу, и вижу я, что это не директоръ, а Ройтманъ, багровый отъ злости. Страшно звонко раздаются звуки нощещинъ… Вс хохочутъ и громчо всхъ хохочутъ Воротницынъ и Розенкампфъ. «C'est un laquais endimanch'e!» кричатъ они во все горло, «такъ его и надо! Вейте его, господинъ Рейтманъ! бейте»… «Коля! Коля!» кричу я рыдающимъ голосомъ и просыпаюсь… На двор свтло; слышенъ веселый стукъ колесъ, льется благовстъ, и его торжественные звуки доносятся до меня и медленно замираютъ какъ бы надъ самымъ моимъ ухомъ: горячее майское солнце играетъ яркими лучами на стнахъ и мебели моей крошечной комнатки, на моемъ разметавшемся тл, на сбитыхъ въ ноги простыняхъ… Я вскакиваю съ постели и, не одваясь, въ одной рубашонк бросаюсь на колни передъ образомъ, приникаю пылающей головой къ холодному полу и долго-долго молюсь…

Никогда не молиться мн такъ, какъ молился я тогда. Поднялся я съ холоднаго пола уже другимъ человкомъ, точно во мн что-нибудь порвалось; уже не страхъ передъ собиравшеюся грозою сжималъ мое сердце, но было во мн одно нервическое, нетерпливое желаніе сдлать разомъ расчетъ съ глупо прожитою жизнью, перенести испытаніе, непремнно перенести его, и что-то побдить въ самомъ себ, отыскать новую дорогу. Я торопился идти на актъ, хотлъ скорй пережить этотъ день, вычеркнуть его изъ своей жизни, и только одна мысль: «будь, что будетъ!» шевелилась въ моей голов. Эта молитва была лебединою пснью, проптою моему дтству, и унеслась она съ нею въ ту непроглядную даль, куда унеслись и радости, и горе, и юность моя, чудесная, незабвенная юность!..

Я поспшно одлся и былъ, насколько это было возможно, спокоенъ; только лицо мое было немного блдно.

— Не остаться ли теб дома? — сказала заботливо матушка. — Ты можешь и посл получить годовое свидтельство.

— Нтъ, матушка, я пойду.

— Но ты блденъ, теб нездоровится и, Богъ знаетъ, какъ пройдетъ этотъ актъ.

— Я пойду, что бы тамъ ни было.

Матушка вопросительно взглянула на отца.

— Иди, сынушка! И горю, и радости надо глядть прямо въ глаза.

— Я это и хочу сдлать.

— Только не теряй присутствія духа, не робй!

Если бы этотъ разговоръ произошелъ наканун рокового дня, то я остался бы дома. Теперь же во мн пробудилась непонятная для меня самого ршимость идти и выдержать пытку.

Въ одиннадцать часовъ я былъ уже въ школ, въ двнадцать всхъ учениковъ попарно повели въ публичный залъ и усадили тамъ на назначенныхъ мстахъ. Это была большая, весьма красивая комната, особенно оживленная во дни публичныхъ актовъ. Съ потолка опускалось нсколько люстръ съ блестящими хрусталиками, на стнахъ висли портреты важныхъ лицъ, содйствовавшихъ учрежденію и процвтанію школы; надъ каедрой директора красовалось лпное изображеніе Спасителя, благословляющаго дтей. Около каедры плотными рядами сидли родители нашихъ воспитанниковъ и множество праздношатающихся людей, ищущихъ удобнаго случая убить свободное время. Въ конц зала помщались воспитанники и воспитанницы училища. Все это было облито горячими лучами солнца и весело сіяло. На хорахъ гудлъ органъ, полились ноющіе звуки нмецкаго гимна. Торжество началось.