Гнилые болота

Много лтъ прошло со времени этихъ событій моей дтской жизни, но воспоминаніе о нихъ навсегда осталось въ моей памяти, и если при мн осуждаютъ пустыхъ и дурныхъ людей, то мн становится и грустно, и тяжело. Дурные люди! пустые люди! кричимъ мы вс. А какъ росли, какъ воспитывались эти пустые и дурные люди? Не ожесточали ли ихъ тысячи мелкихъ и грязныхъ непріятностей, не вела ли ихъ нерадивая школа къ врной погибели? Обращала она все свое вниманіе на вншнюю, лицевую сторону нравственности дтей и отворачивалась отъ ихъ внутренней жизни. Ни одинъ гувернеръ, ни одинъ учитель не знали, что длалось въ дтскихъ кружкахъ, покуда дти не дрались и не шумли; ни одинъ не сдлался другомъ дтей, чтобы честно развить ихъ убжденія и характеры, указать на прямыя отношенія людей другъ къ другу. Воображали учителя и гувернеры, что для развитія дтскихъ характеровъ вполн достаточно прописныхъ сентенцій пошленькаго свойства, и выходили дти изстрадавшимися, изолгавшимися, негодными для общества личностями, дурными и пустыми людьми. Многіе ли спаслись? Глядя на бдныхъ дтей, невольно сжимается сердце и срывается съ языка безотрадное слово: «горе!»

XVII Тяжелые дни

Настали мои тяжелые дни.

Моя наружность казалась здоровою, мои отношенія ко всмъ окружающимъ были не слишкомъ чувствительны и нжны. Но и то, и другое былъ чистйшій оптическій обманъ. Я былъ болзненный и нервный мальчикъ; любовь моя была глубока и сильна; разъ полюбивъ человка, я уже не могъ его разлюбить. Я могъ на него сердиться, могъ ненавидть его проступки, но любовь къ нему не прождала; она являлась какъ бы отплатою за прошедшія счастливыя минуты, доставленныя мн этимъ человкомъ. Но доказывать свои чувства я не умлъ. Въ нашей мщанской семь атому нельзя было научиться; ни мать, ни отецъ не любили словесныхъ нжностей и рчистыхъ изъявленій чувствъ; они слишкомъ врили другъ въ друга, чтобы прибгать къ этимъ ничего не значащимъ подогрваньямъ любви. Только въ самыя горькія минуты ободряли одно ласковое немногословное утшеніе постигнутаго горемъ члена семьи. Такимъ выросъ и я. Подъ наружною пустотою таилась мн та простая русская нравственность и гордость, которою были такъ богато одарены мои родители. Я могъ длать ошибки, могъ закружиться, увлеченный мишурнымъ блескомъ и ложнымъ самолюбіемъ, но время отрезвленія должно было придти непремнно, и для этого требовался только сильный вншній толчокъ. У людей, идущихъ по ложной дорог, не бываетъ недостатка въ такихъ толчкахъ. Теперь я отрезвился и, разумется, этотъ періодъ моей жизни не провелъ я спокойно. Я волновался постоянно. Сперва начало работать мое горячее воображеніе; рисовались страшныя картины моей конечной гибели, потомъ представлялся мн торжественный день примиренія съ Розенкампфомъ. Но этотъ день не наставалъ, и я сталъ спрашивать себя: можетъ ли онъ наступить? Умъ въ первый разъ смло задалъ себ вопросъ и такъ же смло разршилъ его. Оказалось: помириться нельзя; мой старый другъ долженъ считать меня пустымъ мальчишкою. Я твердо произнесъ надъ собой этотъ приговоръ и тотчасъ же задалъ себ новые вопросы: точно ли я пустой мальчишка? не могу ли я быть лучшимъ? Возникла мучительная внутренняя борьба. То топталъ я себя въ грязь, то доказывалъ себ возможность возрожденія. «Ты стыдился своего честнаго отца, — говорилъ мн тайныя голосъ, — ты хвасталъ своимъ самолюбіемъ и между тмъ плясалъ на балахъ, жалъ руки важныхъ дтей, которыя смялись надъ тобой въ глаза теб; ты лгалъ въ школ, называя этихъ дтей своими друзьями; ты ненавидлъ науку и учился изъ желанія быть первымъ, блестть: теперь ты не учишься, потому что блестть нельзя: дти-товарищи знаютъ, что ты прикидывался барчонкомъ, и смются надъ тобой: ты говорилъ о своей любви къ другу и, обидвъ его, не пошелъ къ нему съ извиненіемъ, почти ругалъ его съ другими школьниками. Гд же тутъ самолюбіе? Гд доказательства, что ты не пустой и не глупый мальчишка?» — «Не врь этимъ упрекамъ, — говорилъ другой тайный голосъ, ты ненавидишь свое прошлое, значить, ты можешь исправиться». И ни одного указанія, куда мн идти, ни одного наставленія, какъ исправиться, не прибавлялъ этотъ второй тайный голосъ!.. На всю эту внутреннюю ломку уходили часы и дни, и тратилось время ученья. Я быстро падалъ въ отмткахъ учителей и уже не былъ первымъ по классу. Новая причина волненій и стараній не думать ни о чемъ и только учиться, учиться и учиться. Но тайный, ободряющій голосъ слышался мн снова: «ученье не уйдетъ, а желаніе исправить себя можетъ пройти, успхъ въ учень лишь закружитъ твою голову, прежде чмъ ты исправишься, думай!» «А что скажетъ отецъ, если я не перейду въ слдующій классъ?» Эта мысль стала мучить меня и днемъ, и ночью. Душевныя пытки, работа ума, неудачи въ учень съдали мое здоровье; я худлъ, голова горла.

— Здоровъ ли ты, Александръ? — какъ-то спросилъ меня отецъ, щупая мою голову. — У тебя голова горяча, ты похудлъ.

— Нтъ, я здоровъ, — отвчалъ я.

— Отчего же ты постоянно скученъ?

— Мое ученье идетъ плохо.

— Если не отъ лни, то не бда.

— Но я не перейду въ слдующій классъ.