Гнилые болота

Посл потянулась погребальная процессія, множество хладнокровныхъ лицъ, множество щегольскихъ каретъ; кончилось послднее отпванье, стукъ земли о крышку гроба и разъздъ… Разъздъ посл чего? — Посл длинной комедіи, посл надрывающей сердце драмы, или просто посл никого не тронувшаго, никому не понятнаго зрлища?

Не весело, господа, умирать такою смертью! Какое страшное чувство пустоты и безцльности жизни оставляетъ она въ душ присутствующихъ. Смотришь на покойника, вспоминаешь всю его жизнь, размышляешь, жилъ ли онъ для себя или для ближнихъ, ищешь оставленныхъ имъ длъ, дорываешься, не застала ли его смерть за недоконченнымъ планомъ новаго творенія, не высказалъ ли онъ міру новой великой истины, не пролилъ ли куда-нибудь капли свта! Ничего нтъ! Все пусто, все безцльно. Вмст съ трупомъ отжившаго человка зарывается въ могилу воспоминаніе о немъ. Молчаливо расходятся отъ свжей насыпи близкіе люди, что-то въ род паническаго страха охватываетъ ихъ души: они боятся умереть такъ же, какъ онъ; уже не одну такую смерть видли они на своемъ вку, и бросаетъ ихъ въ дрожь полное дкой ироніи язвительное слово русскаго юмориста: „славно умираютъ русскіе люди!“

А какъ живутъ?..

Смерть бабушки произвела и на меня такое же горькое впечатлніе. Я долго ходилъ въ раздумь по нашей квартир, на глазахъ навертывались жгучія слезы, голова невольно клонилась на грудь. Передо мной проносилась наша русская жизнь… Но вотъ грустныя думы, мало-по-малу, стали разлетаться, чувство глубокой вры въ собственныя силы охватило душу, бодрый и гордый умъ проснулся, поднялась моя голова, подошелъ я къ открытому окну и, привтно улыбаясь Божьему дню и свтлому солнцу, промолвилъ: нтъ, наше поколнье не исчезнетъ такъ безслдно съ земли!..

XI Публичный актъ

11 іюня. Въ знакомой читателю школьной зал, по обыкновенію, собрались сотни постороннихъ людей, попечителей училища, учителей и учениковъ. Два года тому назадъ, въ этой же зал, былъ я публично опозоренъ директоромъ, рыдалъ и думалъ: никогда не подняться мн снова! Но всеуносящее время унесло и мои слезы, и мое отчаянье; поднялся я, и настала пора съ той же каедры, съ которой топтали въ грязь мое самолюбіе, сказать мою послднюю школьную рчь, полную гордыхъ словъ и сознанія нашихъ ученическихъ заслугъ, привлечь къ себ одобрительное вниманіе публики, быть-можетъ, той же самой праздношатающейся, безпечной публики, которая съ любопытствомъ наслаждалась моею безпомощною и жалкою слабостью два года тому назадъ. Читатель знаетъ, почему я долженъ былъ хвастать своими заслугами, и не упрекнетъ меня за хвастовство; но я не имю привычки маскировать свои чувства; я краснлъ и конфузился, когда писалъ и заучивалъ рчь, но лишь только вступилъ я въ эту ненавистную мн залу и увидалъ толпу, безъ цли собравшуюся сюда, тогда во мн вдругъ пробудилось какое-то нервное, раздражительное желаніе гордо поднять голову передъ этой толпой, дозволяющей столько лтъ терзать ея дтей варварамъ-учителямъ и любующейся, какъ позорятъ передъ нею чужихъ сыновей. Я чувствовалъ, что рчь заносчива и смла. По окончаніи акта я уже стыдился этого невольнаго чувства и снова любилъ и жаллъ эту публику, плохо воспитанную, безсильную, по отсутствію общихъ взглядовъ и твердыхъ убжденій, неумющую устраивать свои дла; опять видлъ въ ней не стоглавое чудовище, а беззащитнаго ребенка, нуждающагося въ добрыхъ наставникахъ.

Посл обычныхъ директорскихъ фразъ съ присданьями и расшаркиваньями, начались ученическія рчи. Въ первой, латинской рчи, трактовалось о польз изученія древнихъ языковъ; ея изложеніе было мертвое и вялое, ученикъ считывалъ ее отъ начала и до конца; видно было, что онъ не сознаетъ того, что говоритъ. Директоръ былъ недоволенъ, публика звала. За латинскою рчью послдовала нмецкая, произнесенная Рейтманомъ-сыномъ. Это были воспоминанія о прелестяхъ школьной жизни, о грустномъ чувств, порождающемся въ душ учениковъ при разлук съ училищемъ съ милыми стнами, охраняющими дтей отъ житейскихъ заботъ и волненій, съ его учителями, заступавшими для дтей мсто родителей, съ любимыми братьями-товарищами. Вся рчь состояла изъ цвтовъ краснорчія, риторической грусти. Калининъ хохоталъ, какъ сумасшедшій, комментируя шопотомъ каждое выраженіе и говоря мн, что Рейтманъ сейчасъ будетъ прощаться съ розгами и пошлетъ воздушный поцлуй той скамь, на которой его растягивали при сченіи. Воротницынъ уврялъ, что съ нимъ дурно длается, а Розенкампфъ злился и весьма неприлично ругался. Рчь кончилась. Рейтманъ сошелъ съ каедры и прямо попалъ въ разверстыя объятія своего родителя.

— О, du bist ein dankbares Kind, — ты благодарное дитя, — восторженно произнесъ Рейтманъ-p`ere, слезливо высмаркиваясь и отирая табачнымъ платкомъ сальныя губы, чтобы облобызать ненаглядное дтище, которому во все время ученья ежедневно доставалось среднимъ числомъ по дв оплеухи.

Публика была тронута; вымученное краснорчіе увлекло и ее: о правд всего сказаннаго никто и не думалъ. Настала моя очередь.

— Смле! — шепнулъ мн Носовичъ, когда я всходилъ на каедру.