Гнилые болота

— Жили бы и теперь попрежнему, если бы я не женился. Теперь я весь въ ея рукахъ. Я сдлался ея пажемъ, лакеемъ, крпостнымъ холопомъ — и это все по вашей милости. Радуйтесь теперь на меня! Теперь у меня нтъ ни надеждъ, ни желаній, ничего, что поддерживало меня въ жизни. Теперь я нищій и нравственно, и матеріально. Вы отняли у меня все, послднюю рубашку, послднюю суму. Что же вы мн дадите взамнъ всего взятаго? Придумайте! Раскиньте своимъ умомъ, посовтуйтесь со своею хваленою честностью и материнскою гордостью, о которыхъ вы мн такъ много кричали, заставляя меня жениться! Что сдлали вы со своимъ умомъ, гордостью и честностью? Осчастливили себя или дтей? Надлали великихъ длъ? стяжали благодарность ближнихъ — что ли? Да говорите же! — ломался дядя передъ полумертвою матерью, незамтно для себя самого переходя изъ жалобно-элегическаго тона въ бурный.

Онъ не былъ ни пьянъ, ни помшанъ, но въ его поступк были признаки и опьяннія, и помшательства.

— Говорите же? — повторялъ онъ.

— Возьми свою шляпу и ступай вонъ, — тихо, но строго проговорила бабушка.

— Что-о-о?! — взбсился дядя и вскочилъ съ мста.

Бабушка протянула руку къ колокольчику; рука тряслась.

— Я позову людей.

— Такъ знайте же, что не вы меня, а я васъ имю право проклинать и проклинаю! — крикнулъ онъ, выбгая изъ комнаты.

Она тихо опустила на грудь сдую голову и впала въ забытье…

На слдующій день насъ извстили о ея болзни. Блдная, какъ мертвецъ, лежала она на постели, безъ стоновъ, безъ жалобъ, и съ нмою покорностью ждала смерти. Смерть приближалась быстро. Въ начал іюня больную причащали и соборовали. Наша семья собралась у нея. Дали знать дяд.

— Схорони ты меня, Вася, — говорила она моему отцу:- схорони на свои честныя, трудовыя деньги.

— Богъ дастъ, еще выздоровете, матушка! — промолвилъ отецъ, стараясь придать своему голосу веселый тонъ. — Покатимъ въ Москву и заживемъ тамъ припваючи.

— Нтъ, Вася, не выздоровть мн, и не надо мн выздоравливать… Лишняя я на свт… Всегда я была лишняя, — промолвила старуха прерывающимся голосомъ. — Вдь вотъ теперь я все вспомнила: и дтство, и молодость, и замужество… Нтъ, Вася, не надо мн выздоравливать…

Отецъ, молча и нахмуривъ брови, держалъ ея руку, но его рука дрожала.

— Славный твой отецъ, отмнно хорошій отецъ! — шептала въ полузабыть больная, вроятно, полагая, что держитъ мою руку. — Ты здсь, Саша? — спросила она спустя нсколько времени.

— Здсь, бабушка.

— То-то же; не уходи! Побудь здсь, я при теб хочу умереть… Закрой мн глаза… Первый покойникъ!

Матушка тихо плакала въ сторон, но бабушка услыхала.

— Не плачь! О чемъ плакать? Ты счастлива, не умрешь безъ сына… Онъ обожаетъ тебя…

Бабушка мучилась, ожидая дядю. Она его любила попрежнему, страстно, безгранично. Черезъ нсколько минуть онъ пріхалъ и бросился къ ея кровати.

— А-а! на кончик засталъ! — сказала она, и что-то въ род улыбки пробжало по ея помертвлымъ губамъ.

Она опять впала въ забытье.

— Матушка! простите меня!

— Да, да, — бормотала старушка, не открывая глазъ.

— Простите, все мн простите! — повторялъ дядя.

Въ его голос была и искренность, и мольба, и горечь; изъ глазъ одна за другою закапали слезы. Передъ нами уже стоялъ не комедіантъ, а человкъ, внезапно потрясенный сознаніемъ своихъ ошибокъ и боящійся, что смерть похитить оскорбленную имъ душу, не давъ времени виновному услышать слово прощенья. Онъ былъ истинно жалокъ въ это время.

— Простите!

— Да, да, хорошо, — говорила бабушка, и вдругъ какъ будто ожила, воскресла, схватила руками голову дяди и прижала его къ своимъ губамъ. — Голубчикъ! миленькій! сокровище мое! Петенька! — заговорила она, осыпая его поцлуями. — Поцлуй меня, родной мой, первый мой! Дай мн тебя благословить.

Едва владя рукою, она перекрестила дядю и въ совершенномъ изнеможеніи опустилась на подушки.

Прошло полчаса. Бабушка была спокойна и молчала. Въ комнат царствовала торжественная тишина.

— Не забудь, Вася, о чемъ я тебя просила, — промолвила больная и притянула руку моего отца къ своимъ губамъ.

Когда отецъ отнялъ отъ ея губъ свою руку, он были уже неподвижны: вмсто бабушки лежалъ на постели холодный трупъ съ широко-открытыми глазами. Въ лиц выражалось недоумніе, это вчное выраженіе людского лица въ минуту смерти.

Отецъ съ минуту посидлъ у ея кровати и вглядывался въ ея лицо.

— Успокоилась! — проговорилъ онъ, вставая, и, тряхнувъ головой, пошелъ въ другую комнату.

Начались похоронныя хлопоты, монотонное чтеніе читальщика, панихиды, запахъ ладана и воску, тихій плачъ матушки и обмороки дядюшки и тетки, хожденіе праздныхъ звакъ по комнат, разсматриванье одежды покойницы и гробовыхъ украшеній, разспросы о цн гроба, объ имуществ усопшей, о ея характер и жизни, посщеніе важныхъ баръ и равнодушныя, почти оскорбительныя слова, обращенныя ими къ матушк: „о чемъ плакать, надо благодарить Бога, что ока умерла“. Кто-то изъ нихъ спросилъ отца:

— Можетъ-быть, вы нуждаетесь въ деньгахъ?

— Если бы нуждался, то не хоронилъ бы, — отвчалъ онъ.

— Невжа! — почти громко говорили они между собою.