Год благодати

Как-то раз отцу довелось лечить траппера, в черепе которого засел боевой топор, отчего тело его то и дело сотрясали конвульсии. Отец предложил выбор: если вытащить топор, мужчина умрет быстро, а если не вытаскивать, то смерть будет медленной. Траппер выбрал второе. Тогда я подумала, что это выбор труса, но теперь я не уверена в этом. Смерть сама по себе не может быть легкой, так зачем ее торопить, зачем ей помогать? И тот траппер боролся со смертью до последнего вздоха. Хочется верить, что эта девушка на вершине холма тоже не желала сдаваться. Может быть, она приползла сюда из становья, чтобы умереть на самой высокой точке острова? Право же, умирать, обозревая этот великолепный вид, – не самый худший конец.

Но я не могу не думать: что, если она умерла из-за таких же девушек, как она? И не ждет ли меня подобная участь?

Сегодня над становьем подымаются огромные клубы дыма. Кто-то явно жжет сырые дрова. С вершины видно и дым от других костров, который поднимается над берегом со всех сторон – ясное дело, что это костры беззаконников. Похоже, их небольшие поселения расположены по кругу на почти равном расстоянии друг от друга, стало быть, они хорошо организованы. И действуют согласованно. Мне пока невдомек, как им удается выманивать девушек за ограду, чтобы убить, но я стараюсь не терять головы.

Мне хотелось бы остаться здесь, на вершине холма, но я так легко устаю. Тяжело даже просто стоять, когда ветер дует в лицо. Иногда кажется, что он может поднять меня и унести далеко-далеко. Но это отдает волшебством, а в действительности, в этом медленном умирании от голода и холода нет никакого волшебства.

Спустившись с холма, чтобы провести еще один день в отупляющем поиске съедобных корешков, я вижу, как из озерца выныривает большой грызун, держа в зубах последнего из моллюсков. Того самого, которого я решила не съедать.

– Ондатра, – шепчу я.

Она мчится по склону вниз, а я бегу за ней, через лес, мимо большой сосновой рощи, до самой ограды. Ага, попалась, думаю я, но тут ондатра ныряет под ограду. Я засовываю руку в нору до самого плеча, но она уже убежала.

Я прижимаюсь к земле щекой и плачу. Да, это выглядит жалко, но я была уверена – пока жив тот речной моллюск, буду жива и я. Но теперь ясно, что времени больше нет. И еды тоже.

Я пялюсь на дыру у подножия ограды, пытаясь придумать хоть что-то, и тут меня осеняет – об этой ограде говорил Ханс!

Он прибыл сюда, чтобы помочь мне, и в его обязанности наверняка входит починка ограды. Если в ней образуется дыра, ему надо прийти и починить ее. Я знаю, что правила велят не общаться со стражей, но ведь Ханс мой друг. Дома, в округе Гарнер, он всегда оберегал меня. И раз в начале нашего пребывания здесь он перебросил через ограду мой вещмешок, то, вероятно, не откажется приносить мне и еду и, наверное, даже поделится одеялом.

Ясно, что никто не обратит внимания на дыру, проделанную ондатрой, да еще и находящуюся так далеко от ворот. Ага, один из кедровых кольев подгнил. Сгнившее дерево можно ломать голыми руками, но, чтобы ускорить процесс, я проделываю в нем брешь не руками, а ботинком. Наконец она становится такой широкой, что можно было бы протиснуть в нее целый котелок.

Я сажусь и начинаю ждать.

Да, маловероятно, что брешь быстро заметят. Но я все равно готова ждать, ибо дошла до крайности.

В брешь в ограде проникает студеный ветер, и я кутаюсь в плащ. Сейчас мне трудно поверить, что когда-то я любила зиму – мы, дети, в это время года всегда так плотно были укутаны в шерсть, что становилось невозможно отличить одного ребенка от другого. Женщинам же не разрешается кутаться – по истечении года благодати им надлежит держать лица открытыми, дабы они не могли скрыть свое волшебство. Поэтому в зимние месяцы жены почти не кажут носа из дома, зато, когда приходит весна, они выпархивают наружу, похожие на бабочек, только что вылезших из куколок. Они стараются побыть на улице подольше, выбирая самые длинные пути на рынок, и к тому же всегда держатся солнечной стороны.

Иногда я замечала, как одна из таких жен снимала ботинок и ставила босую ногу на молодую траву. А стало быть, в ее сердце еще оставалось место для жизни, место для протеста.

Я ложусь на кучу собранных мною палых листьев и смотрю на пробитую в ограде брешь, старясь запомнить, как она выглядит. Интересно, не похоже ли это на мои внутренности? Может быть, во мне тоже не осталось ничего, кроме пустоты?