Год благодати

– Я понимаю, чего ты хочешь добиться. – Я пристально смотрю на него. – Когда мне было пять лет, я гуляла с отцом по фруктовым садам. Он мог срывать с веток яблоки, а я нет. Я попросила его поднять меня, чтобы и я смогла сорвать яблоко, но он отказался, сказав: – Тебе хватит смекалки, чтобы добыть то, чего ты хочешь. – Я жутко рассердилась, но он оказался прав. В конце концов я нашла длинную палку и сбила одно из яблок. – Я смеюсь. – И должна признать, это было самое вкусное яблоко, которое я когда-либо ела.

Он улыбается, но в его глазах есть нечто такое… сожаление, грусть.

– А ты знаешь, кто твой отец? – спрашиваю я.

– Я родился в июне. – Он смотрит на меня с таким видом, будто я должна понимать, что это значит.

– А я в апреле.

– Тогда понятно, почему ты такая упрямая. Попробуй расколоть вот этот. – Он подкатывает ко мне еще один орех. – Я родился ровно через девять месяцев после того, как те, кого вы называете беззаконниками, вернулись с охоты.

– О, – говорю я, чувствуя, как вспыхнули мои щеки. – Стало быть, он беззаконник?

– Он был беззаконником.

– Прости… значит, его с нами больше нет?

– Не в том смысле, он просто ушел за горы. Уже давно.

Райкер раскалывает еще один орех.

– Он удачно поохотился, заработал много денег на новую жизнь. И предложил матери пойти за ним, но отказался брать с собой девочек. Он так и не научился смотреть на них не как на своих врагов.

– Также, как Андерс? – спрашиваю я, вспоминая о том, как он говорил о Мег и Тамаре.

Он тяжело вздыхает.

– Андерс сложный человек. Когда-то его мать пережила год благодати и вернулась в округ. Она избавилась от волшебства, но при этом чуть не умерла, и на лице у нее остался жуткий шрам. Жениху не понравилось ее новое обличье, и беднягу попросту изгнали.

– Я слышала эту историю от матери, – шепчу я. – Девушка из семьи Уэнделл…

Он пожимает плечами.

– Она ненавидела округ Гарнер. И все, что он собой олицетворял. И воспитала в этой ненависти сыновей.

– Выходит, у нее был не один сын? – спрашиваю я.

– Да, это редкость, я знаю. – Он собирает ореховые скорлупки. – Она очень их любила. Души в них не чаяла. Особенно в Уильяме, младшем братике Андерса… Он всегда был такой… веселый. Андерс хотел первым заполучить добычу, чтобы его младшему брату не пришлось этим заниматься. А теперь их больше нет…

– Из-за проклятья? – спрашиваю я.

Райкер кивает.

– Моя мать верит, что это случилось неспроста. Думаю, если бы на Андерса не пало проклятье и твой отец не спас его, мы с тобой сейчас бы не говорили. – Он смотрит на меня, и я понимаю, что его глаза такого же цвета, как жженый сахар. Раньше я этого не замечала.

Я с усилием сглатываю.

– Похоже, твоя матушка – замечательная женщина. Расскажи мне о ней.

– Она добра, красива и полна жизни. – Когда он говорит это, то расслабляется. Обычно Райкер держится настороженно, весь как натянутая струна, готовый к любым неожиданностям, но сейчас я вижу, как напряжение в его теле спадает. – Но порой ей бывает несладко. Она работает, старается изо всех сил, правда годы берут свое. Раньше мне приходилось уводить из нашего домика сестер, когда у нее бывали посетители… и помогать ей, когда ей требовалось прийти в себя.

– Прийти в себя?

Его плечи опускаются.

– Иногда она подолгу плачет. Над нею словно повисает темная туча, перекрывающая солнечный свет. А порой дело обстоит еще хуже, и мне приходится посылать за лекарем.

– Почему? – Я пытаюсь расколоть орех, но мышцы слишком слабы для этого.

– Женам не приходится это терпеть, – говорит он, беря очередной орех. – Вы нужны, чтобы рожать сыновей, а женщины предместья – чтобы мужчины округа могли удовлетворить свою похоть. И излить ярость. – Он щурится. – Есть такие мужчины, которых женщины предместья соглашаются принять, только когда в доме заканчивается еда.

Я думаю о таких, как Томми Пирсон и Хрыч Фэллоу, и в венах стынет кровь.

– А стражники и того хуже, – добавляет он.

– Стражники? Но ведь у них отрезаны… – Наконец я все-таки ухитряюсь расколоть грецкий орех.

Райкер удивленно вскидывает бровь.

– Кастрация не касается умов. И делает людей только хуже.

– Как это? – спрашиваю я, кладя орех в рот. Наконец-то я могу поесть.

– Дело в том, что как бы стражники ни старались, они никогда не бывают по-настоящему… удовлетворены.

Я думаю о Хансе, о том, как он плакал в лазарете, с мешком льда между ног… вспоминаю, какое отчаяние было написано на его лице, когда он вернулся в город, в котором не было девушки, которую он любил. Вспоминаю о том, как он иногда непроизвольно трет грудь там, где сердце, как будто его осколки можно склеить. Вспоминаю, как дрожала его рука, когда он отцеплял от кола ограды мою ленту. Быть может, некоторые стражники и впрямь таковы, какими их рисует Райкер, но только не Ханс.

– Это все равно, что сказать: все беззаконники – звери, – замечаю я.

– Может быть, так оно и есть, – отвечает он и смотрит на меня, явно желая услышать, как я отреагирую на эти слова.

Но я боюсь говорить, боюсь, что скажу что-то не то.