Но разве можно упрекать человека за желание земной любви? Нельзя, если это обычный человек. Но если судьба наградила многими талантами, разве можно растратить эти таланты на женщин и иные земные радости, вроде внешних атрибутов власти? Хотя, конечно, это и не столь большое прегрешение, как просто закопать талант.
Нет сомнений в том, что Иуда поначалу пробовал возвысить себя в глазах избранницы рассказами о гениальности Учителя и о своей роли любимого ученика. Нельзя винить простую женщину, почти иностранку в том, что она безразлична к иудейской мифологии, а потому оценивает мужчин по позднеантичным внешним стандартам. Проблемы тёплого Иуды неизбежно ведут к его зависимости сначала от внешней оценки недалёкой, но амбициозной женщины, а затем и к прямой рабской зависимости от величины суммы в денежном ящике. Булгаков подчеркивает этот момент любви к деньгам, поместив Иуду в меняльную лавку. Но это вовсе не означает, что мы согласны с авторами компромата, поместившими в евангелие от Иоанна обвинения в воровстве. Наоборот, Иуда приносил деньги в общину, будучи своим среди влиятельных людей в столице. Другое дело, что он пользовался для своего влияния именем Учителя.
Молодость Иуды отчасти служит если не оправданием, то объяснением его проблемы. Особенно наглядным оно выглядит при сопоставлении с Петром. Это сопоставление неизбежно, как только мы вслед за Булгаковым признаем Иуду тем любимым учеником, которого видит Пётр в финале четвёртого Евангелия. Оба были названы сатаной, оба предают Учителя в одну ночь, оба мечтают быть первосвященниками. Разница лишь в том, что Пётр уже отслужил своё в римской армии, уже вкусил в полной мере семейной жизни, то есть имеет жизненный опыт переживания той самой зависимости от внешних обстоятельств, которого не хватает Иуде. Если бы Иуда пришёл к Иисусу в более зрелом возрасте, то мог бы стать ещё одним Петром, надёжным как камень. Но даже и опытному Петру в момент посвящения его в первосвященники новой церкви требуется ещё раз напомнить о судьбе несчастного Иуды, его младшего собрата по служению.
Однако же Иуда пришёл к Иисусу в том незрелом возрасте, когда его приобщение к силе духовного знания несёт разрушение ему и всей общине иудеев, поверивших в Иисуса как своего мессию. Иисус знал о предопределении судьбы Иуды в тот момент, когда избрал его своим учеником в числе двенадцати. Об этом моменте выбора учеников «отцы церкви» как-то забывают в своих толкованиях. Видимо потому, что иначе пришлось бы отвечать на сложные этические и философские вопросы: Что же это получается, Иисус изначально избрал Иуду на его погибель? Даже если он жертвует одним ради спасения остальных учеников, то не уподобляется ли Каифе, обрёкшему на смерть самого Иисуса? И нет ли в такой трактовке основы того самого иудейско-кальвинистского спасения для избранных?
Всё же Иисус послан Отцом для того, чтобы спасти всех, точнее – чтобы все могли спастись, имея свободный выбор. А для того, чтобы выбор был свободным, нужно иметь знание обо всех последствиях этого выбора. Поэтому долг Учителя рассказать ученикам всё, что необходимо знать для свободного выбора в пользу спасения. Это и происходит на Тайной вечере – Иисус завершает обучение всех своих учеников, включая Иуду, рассказом о предстоящих назавтра и через три дня событиях. То есть условие свободного выбора соблюдено. Тогда же, в ночь на пятницу Иисус в молитве об учениках благодарит Отца за то, что сохранил всех учеников, «и никто из них не погиб, кроме сына погибели, да сбудется Писание» /Ин 17,12 /.
Но как это исключение сына погибели соотносится с вот этой частью учения Христа: «Ибо Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее. Как вам кажется? Если бы у кого было сто овец, и одна из них заблудилась, то не оставит ли он девяносто девять в горах и не пойдет ли искать заблудившуюся? И если случится найти ее, то, истинно говорю вам, он радуется о ней более, нежели о девяноста девяти незаблудившихся. Так, нет воли Отца вашего Небесного, чтобы погиб один из малых сих» /Мф 18, 11-14/. То есть воля Отца в том, чтобы Сын Человеческий оставил остальных и спасал заблудшую, погибающую овцу. Разве Иуда – не тот самый случай?